Теперь – события в области искусства. Помнишь ты или нет, или не слыхала о художнике Куинджи? Он написал, между прочим, знаменитую «Украинскую ночь». Так этот самый Куинджи написал новую картину: «Ночь на Днепре»67. И публика, и художники разинули рот от изумления. Я смотрел картину два раза. Понимаем ли мы, что это совершенно новый шаг? Дело, видишь, в чем: луна и отражение ее в реке действительно светят, как в натуре. Вся картина весьма напоминает то, что мы видели с тобой на Дону, в те лунные вечера на Донском бульваре. Только жаль, что самое-то главное для нас приходится только воображать!
Целую, целую мою хорошую Сарочку!..
Мне хочется сказать тебе хоть немного по поводу того, что написала ты о последнем деле. Я понимаю все эти твои слова, выражения как взрыв естественного сочувствия роковому всероссийскому несчастью: той современной неразглядной путанице в идеях, чувствах, поступках. Я выразился, может быть сухо, официально. Верь, я понимаю хоть несколько живую сторону впечатлений. Это все до чувств. Но мое идейное теоретическое отношение к делу, повторяю, ты знаешь – я сейчас не имею основания менять его. Ты отчетливо представляй это, чтобы не обмануться. Моя дорогая! Верь: это не вздор. Я боюсь все, как бы между нами не проскользнул незаметный обман, неверное представление друг о друге. Мою ненаглядную крепко прижимаю и долго, долго целую.
Твой Ванька.
Пятница, 21 [ноября], 9 ч. утра
…Вчера операцию сделал, какую хотел. Посмотрим, каково пойдет? Ведь делал на твое счастье. Собака должна жить. Много ли проживет? Сейчас пойду наведать.
Ну, насчет «Карамазовых». Яне буду передавать тебе так, как думал было, потому что в последних книжках о Карамазовых и о разных лицах романа уже мало. Все занято описанием суда над Дмитрием Федоровичем, т. е. характеристикой следствия на суде и прениями. Конечно, и это очень хорошо. Но это передавать неудобно. Надо самой читать. Особенно ядовит по отношению к адвокатам. Составлена речь защитников. Едва ли в русской литературе какая другая сатира могла бы сравняться с этой!
Собственно, относительно лиц романа интересно следующее. Иван, как и хотел, явился в суд и, к удивлению всех, объявил себя виновным в смерти отца. Вид, слова до такой степени носили больной характер, что его прямо признали в ненормальном состоянии, и больше разговора о нем не было.
Отличилась, сказав о себе последнее слово, Катерина Ивановна. Сначала в первом своем показании она была тем, чем казалась по всему роману, т. е. своей несбыточной обязательной нравственной любовью к своему постоянному оскорбителю – Мите, и высказывалась вполне в пользу Мити, так что ее показание много расположило в пользу его. Когда вышел эпизод с Иваном, комедия Екатерины Ивановны лопнула, и лопнула с большим треском. Оказалось, она любила Ивана и, конечно, ненавидела Митю. И эта долго сдавливаемая ненависть теперь заявилась с тем большей силой. Она обзывала Митю всяческими сильными словами и, наконец, представила его пьяную записку, писанную им за 2–3 дня перед смертью Федора Павловича, где он обещался убить отца. С этой минуты, конечно, участь Мити была решена. Впечатление от изобличения Катерины Ивановны на всех было решительное, подавляющее. Достойный конец деланного подвига обязательного самопожертвования! Несомненно теперь, что Катерина Ивановна, так неопределенная во все продолжение романа, теперь этим своим концом возведена на степень одного из интересных и законченных типов романа.
Митя приговорен к 20-летней каторге как отцеубийца. Алеша и на суде остался, чем был, т. е. наивным служителем истины. Забавно, как все мы проврались. Все думали, что роману конца не будет, потому что признанный и самим Достоевским за героя его Алеша как был, так и до теперешнего конца остался присказкой! – и, значит, нужно было ждать впереди и очень впереди его настоящее геройство. Отчего вышло так? Я думаю, что Достоевский прервал роман искусственно, уставши. Что ты насчет этого полагаешь?
Крепко обнимаю мою единственную Сарочку и долго, жарко целую, целую.
Твой Ванька.
Воскресенье, 23 [ноября], 5 ч. дня
…Хорошая моя, не унывай! Что случилось с тобою в школе? Не думала же ты, что дело без трудностей! Ты их, конечно, ожидала. А ожидала, так и не струсишь и будешь воевать. А, победивши, только порадуешься пуще. Я готов уж сейчас целоваться на радостях победы, а тебе, должно быть, ужасно занятно знакомиться с новыми. Ребятишки, они ребятишки, а все же каждый уж носит в себе наклонности, характер взрослого. Сколько пред тобой пройдет интересных типов мысли, характера, сердца. Ведь это дорогие сведения, хорошая наука! Наблюдай за каждым, что ему свойственно, и знаешь что? Не мерь всех общим аршином. Настой, если можно (мне это хочется, ноя ведь не знаю дело ближе), пред всеми на мысли, что каждый со своими способностями, наклонностями имеет свою ценность. Когда я сказал: настой на мысли, я не хотел сказать, что говори об этом ребятам. Нет, не разговором только, а и постоянным поведением, обращением твоим показывай это. Нет, кажется, передал мою мысль совсем плохо; совсем не могу думать последние дни. А может быть, и мысль-то совсем элементарная, неинтересная. Тогда прости, моя милая! Что думалось, то и написал.
Степан Сабсович. На обороте фотографии надпись: «Степочка Сапцович из Таганрога, товарищ И.П. по В. М. академии». Публикуется впервые
Среда, 26 [ноября], 8 ч. утра
Поправление мое, милая Сара, от хандры идет очень медленно, потому что все остаюсь без дела. Вчера насквозь целый день был занят разговорами. Поутру читал лекции 3 часа, придя с них домой застал Пештича (ты его видела у меня). Он пробыл до пяти, а в шесть пришел Собсович и оставался до двенадцати. Хоть и приятно говорилось, особенно с последним, а все же не дело. Собсович тоже очень обрадовался, когда узнал, что ты приедешь на Рождество.
Много говорили о твоем учительстве, и учительстве вообще. Много спорили насчет трудности жития интеллигентного человека в деревне. Собсович находит эту трудность весьма большой, почти невыносимой. Я не совсем это смог понять, мне казалось, что, например, в твоем положении можно пожить в деревне не с радостью, с интересом. Правда, я больше умозрел в споре, потому что сам не жил в деревне, а Собсович как-то пробовался, хотя без определенного дела. Ну, рассуди нас, моя хорошая! Оба соглашались, что тебе, должно быть, очень трудно, потому что очень много народу.
По обыкновению, много говоря об учительстве, я убедился, что мое истинное призвание – педагогическое: в Гимназии или в каком другом учебном заведении, хотя бы в народной школе. В самом деле. Не гожусь я для жизни среди взрослых. Никогда нет примирения с этим жизненным комедиантством, с этой внешностью, так далекою от истинных желаний, намерений, чувств, мыслей. Ты счастлива, моя драгоценная, тем, что можешь в твоих ребятишках видеть их душу до дна, видеть их истинные восторги, действительное горе, настоящее желание, видеть людей, а не обязательных актеров. Я завидую тебе. Я бы ликовал в этой истинно людской компании. Может и идеализация! Разбей ее, если это не так. А мне всегда и теперь верится в это, если бы ты догадалась, как влечет меня сейчас к этой детской компании и как мне хорошо представляется среди нее. Поцелуемся покрепче! Может быть, поцелуи лучше передадут то, что не выразили вполне слова.
Вчера от Собсовича узнал об одной вещи, которая повергла меня в истинное огорчение. То, о чем я мечтал так много, и что все напрасно пытался осуществить, – это так было легко, доступно. Оказывается, что Энгельгардт68 – профессор-химик, изгнанный в свою деревню (ты знаешь, вероятно, о нем), сколько уж годов принимает в свое хозяйство разных интеллигентных людей на тот или другой срок по желанию. Вот если бы знать! Все бы вакации проработал у него. Ну, не досада так желать и не воспользоваться для этого желания тем, что лежало почти под носом. Собсович сам знает несколько студентов, живших там не одну вакацию. Странно, как я этого не знал. Много статей, появлявшихся в разных журналах последнее время о житье в деревне, написаны именно лицами, жившими у Энгельгардта. Утешь: поцелуй получше.
