Я была уже достаточно подавлена и спросила:

– Можно я вернусь в машину?

– Нет, – жестко отказал Науэль.

Мой взгляд воткнулся в картину с обнаженной девушкой, лежащей среди сотен персиков. Я печально вздохнула.

Науэль натянул капюшон на голову и вошел в темный зал, сразу втиснувшись во вздрагивающую толпу. Я осталась ждать его в дверном проеме, глядя на беснующихся людей и чувствуя, как тревога раскручивается, будто спираль. Науэль был прав в своем расчете – вряд ли кто-то здесь был в состоянии достаточно вменяемом, чтобы узнать его, тем более в этом тусклом, мигающем красном свете, режущем глаза.

Стучащий ритм вызывал желание бежать прочь. Пронзительные женские взвизги били по нервам. Я улавливала запахи пота, духов, алкогольных испарений и чего-то приторно, конфетно-сладкого, от чего меня затошнило. Мне никогда прежде не доводилось бывать в особняках богачей. Сейчас я обнаружила, что, как и в бедных, в богатых домах люди тоже порой ведут себя как свиньи. Подтверждая мой статус невидимки, меня едва не сбила с ног какая-то женщина, удаляющаяся вихляющей походкой, но больше никто не коснулся меня и взглядом.

Я ждала Науэля пять минут, или двадцать, или даже час, и музыка превратилась для меня в монотонный рев. Но Науэль не возвращался, все еще был где-то там, среди этих жутких, чужих людей, и я поняла, что он меня бросил. Пусть только на время, но не оставил, а именно бросил. Глаза защипало. За что он наказывает меня?

В какой-то момент красный свет сменился на синий, заиграла медленная мелодия, толпа утомленно отхлынула к стенам зала, и я увидела Науэля. Он был уже без пальто, с распущенными волосами, и круглый удивленный глаз, вышитый блестящими нитями на его футболке, ярко сверкал. Науэль потянулся к женщине, целуя ее, и пряди их светлых, одинаково синих в этом освещении, волос смешались. То, как его руки обвивали ее тело, давало понять яснее ясного, что одними поцелуями он сегодня не ограничится.

«Нет, – подумала я отчужденно, – он не останется здесь на всю ночь, он же ненавидит такую музыку». Из обессиленной руки блондинки выскользнул бокал и разлетелся об пол, разбрызгивая золотистые капли. Науэль вздрогнул, отстранился. Отбросив с лица волосы, он посмотрел в мою сторону. Лениво сгреб со стола бокал и направился ко мне. Я ждала его с напряжением, как будто готовилась к удару.

Неохотно вырвавшись из стены звука, он потащил меня, ухватив за предплечье, к лестнице и наверх. Мы поднялись на второй этаж, хотя я предпочла бы покинуть этот дом, и Науэль втолкнул меня в темную комнату.

– Вот, доверяю только тебе, – он сунул мне в руки свой плеер.

– Подожди! – крикнула я его удаляющейся спине. – Ты намерен оставить меня здесь?

– А разве ты не говорила, что мечтаешь о нормальной постели? – спросил он в ответ, притормозив на секунду. – Ты ее получила. Располагайся как тебе удобно.

– Науэль…

– Поговорим утром. Или днем. Не знаю, что это будет.

Он ушел, а я осталась как по голове стукнутая. Никогда еще в его голосе и поведении не проступало такое решительное наплевательство на меня. Я нашарила выключатель и, закрыв дверь, прижалась к ней спиной, хмуро рассматривая обстановку. Все в комнате было розовым (холодным бледно-розовым, с примесью бежевого, – любимый цвет Науэля в самом ненавистном ему оттенке). Это была гостевая или что-то вроде. Ни единого тюбика перед зеркалом. Белая (ура!) дверь, наверное, в ванную, и стеллаж с книжками в разноцветных обложках – немного разнообразия в сводящем с ума розовом убожестве.

У меня мгновенно возникло подозрение, оправдавшееся, как только я потянула книгу за корешок. С задней обложки на меня смотрело улыбающееся во все зубы лицо женщины со светлыми волосами. Я пробежалась взглядом по остальным книгам. Одно имя повторялось на всех корешках. Ошеломленная, я уронила книжку на пол и отступила от нее на шаг. Когда эта писателка успела? Она штампует по книге в неделю?

Собственное отражение, покачнувшись в зеркале, привлекло мое внимание. Я посмотрела на себя. В серебристо-сером, широкоплечем пальто Науэля я выглядела нелепо. Я сняла его, но лучше не стало. Одежда тут ни при чем. Это я сама источаю неловкость.

Я присела на край покрытой розовым покрывалом кровати, чувствуя себя растерянной и несчастной. За годы знакомства с Науэлем мне не приходило в голову, что он способен отодвинуть меня подальше просто чтобы провести с кем-то ночь. С другой стороны, он нередко пропускал наши встречи. Чем, я считала, он занят? Неотложные дела… Конечно, неотложные. Конечно, дела. У любого случаются неотложные дела в ночь с пятницы на субботу…

Я шумно выдохнула и зажмурилась. Чувство обиды было всеобъемлющим и простодушным, прямо как в детстве, когда другие дети забывали о моем существовании. Еще какая-то мысль донимала меня…

Я достала плеер, который машинально убрала в карман пальто, вставила в одно ухо наушник и включила. Мое левое ухо слышало песню, нежную, как шерсть котенка. Мое правое ухо слышало грохот и вопли снизу. Мне показалось, моя голова сейчас расколется надвое.

– Ну что я сделала не так?! – вскрикнула я внезапно. Вскочив, я схватила с полки книжку в блестящей целлофанированной обложке и бросила ее на пол.

В этот момент я была наиболее близка к тому, чтобы расплакаться. Растерянность сменилась злостью и чем-то еще, что я предпочла бы оставить без названия. Мне хотелось побежать вниз, вцепиться в лицо блондинке, строчившей со скоростью сто строк в минуту, завизжать на Науэля, требуя, чтобы он немедленно увез меня из этого дома.

Секунду я всерьез обдумывала свое намерение, но в итоге дошла до ощущения полнейшей беспомощности. Это нелепо, глупо и унизительно. И будет так логично с его стороны спросить меня: «Да кто ты мне вообще?»

– Вот именно, кто я, – произнесла я вслух с горькой язвительностью. – Никто.

При падении книжка раскрылась, ее страницы смялись, упершись в пол. Мне стало стыдно. Я нахожусь в чужом доме, без разрешения хозяйки и, скорее всего, без ее ведома. Я даже не уверена, что имела право садиться на эту кровать. Эта книга не моя. И не мне ее портить.

Я подняла книжку и раскрыла ее на первой странице, испытывая давно знакомое приглушенное недовольство.

«В день, когда природа создала черты Дамианы, она пребывала в хорошем настроении».

Я не знала, как природа, но подозревала, что моя мать была не в лучшем расположении духа, если в попытке отвлечься начала читать нечто вроде этого. Едва ли она наградила меня таким вычурным имечком из романтических соображений. Скорее всего, просто брякнула первое припомнившееся, когда ее спросили, что записать в метрику.

«Ее широко раскрытые глаза, всегда взирающие на мир с детским изумлением, были такого же насыщенно-синего цвета, как море в солнечный день, а губы ярки, как лепестки пионов. Точеный носик дополнял это прекрасное лицо».

Да уж, без носика она бы выглядела гораздо хуже. Все же довольно печально, что из традиционного набора романтической красотки мне досталось одно только имя. Хотя… «всегда взирающие на мир с детским изумлением»… она что, идиотка? Она живет в глуши. Что так изумляет ее каждый день?

Я рассмеялась притворно весело и закрыла уши наушниками. Я представила, как ладони Науэля скользят по обнаженной спине авторши этого чтива, и поспешила прогнать раздражающее видение. Я должна отвлечься. Пусть даже мне поможет в этом дебилка, застревающая в состоянии абсурдного изумления над каждым забором.

Я прочла виртуозный диалог между героиней и ее наставником. В процессе беседы главная героиня безустанно изрыгала цитаты древних философов. В ненавязчивых комментариях автор обращала наше внимание на уникальный ум героини, что привело меня в озлобление и заставило отправиться на поиски карандаша.

Карандаша не было. В бессильной ярости я обыскала всю комнату, даже заглянула под кровать. Наконец в ванной я нашла огрызок голубого карандаша для глаз. Мне хотелось бы развернуться от души, но карандашом для глаз много не напишешь, и я ограничилась тем, что печатными буквами начеркала на полях одно слово: «Попугай». Тупой, повторяющий зазубренные фразы попугай. При чем здесь ум?