– Можно спросить, как вас зовут?

– Не надо «вы». Ни к чему эти условности.

– Хорошо. Как тебя зовут? – мне не по себе от собственной фамильярности.

– Науэль.

Я молчу, и он с легким вздохом спрашивает:

– Тебя?

– Анна.

Он безразлично кивает и смотрит на запястье, хотя часов у него нет.

– Мне пора. Не люблю давать советы, но ты в них явно нуждаешься, – он опускает ладонь на тонкие края хрупкой кофейной чашки. Все это время он избегал прямого взгляда, но сейчас – на секунду – смотрит мне прямо в глаза, и в мое сердце точно вонзаются десятки тонких прозрачных игл. – Купи журнал для женщин. Самый тупой, и чтобы фоток побольше. Какой-нибудь из тех, что пишется эгоистичными сучками для эгоистичных сучек.

– Я совсем не разбираюсь в журналах. Я их не читаю.

– Хм, – он мысленно перебирает ему известные. – Попробуй «Эулали». Самый сучистый журнал. Еще купи масло и пену для ванной. С приятным запахом. Конечно, среди ночи это несколько проблематично, но «Орвик», который в трех автобусных остановках отсюда, работает круглосуточно. Там же приобретешь крем для лица, – он бросает на меня долгий критичный взгляд. – Женщина не должна запускать себя до такой степени. Даже если ее ребенок мертв. Особенно если ее ребенок мертв.

Я слушаю, не обдумывая и не оценивая.

– И не забудь про еду. Что-нибудь очень вкусное. Хоть торт с кремом. Это особенная ночь, можно что угодно, сколько угодно. А вообще злоупотреблять тортами не следует – чревато расползшейся задницей, – он хмурится. – Алкоголя ты уже выпила достаточно, хватит на сегодня. Так, – вспоминает он, – еще кое-что.

Он извлекает из кармана несколько бланков, в которых я узнаю рецепты. С проставленной печатью и подписью врача – едва ли он владеет ими законно. Заполнив один, он протягивает его мне.

– Аптека в том же «Орвике», на третьем этаже. Получишь красные капсулы с порошком внутри. Забрось две в чай для своего муженька, и часов на восемнадцать ты от него избавлена. Заляг в ванну, читай кретинский журнал, ешь приторную гадость и приводи себя в порядок. Твои брови почти срослись на переносице, под глазами круги, лицо серое, а с губ сползают слои сухой кожи. Волосы мы уже обсудили. Потом проглатываешь одну капсулу и ложишься в постель. Прикончишь себя, когда проснешься – если останется такое желание. Упомяну, что капсул в упаковке всего десять, рассчитывать на них не стоит. Блевать будешь долго и упорно, но избавиться от мучительной жизни с их помощью не удастся. Если уж иначе совсем никак, рекомендую подняться на крышу высокого дома и спрыгнуть. Лучшее самоубийство – быстрое самоубийство. Хотя после прыжка тебе предстоят несколько секунд полета – успеешь предаться сожалениям. Так что я бы на твоем месте все как следует обдумал заранее. Зато будет уже неважно, выщипала ли ты брови – ведь твое лицо, возможно, метра на три разбрызгает, – он кладет на стол купюру, надевает перчатки и поднимается. – Прощай.

– Я…

– Что? – он, уже направляющийся к выходу, замирает.

– У меня нет денег, – признаюсь я придушенным шепотом и краснею.

Он шарит в кармане, возвращается ко мне и протягивает слегка помятые купюры. Я смущаюсь.

– Я не могу…

– Дают – бери, – говорит он назидательно.

Он исчезает, и я даже не успеваю сказать «спасибо». У меня остается чувство замороченности. Кто он такой? Его накрашенное лицо не сочетается с его сдержанностью. Так же как проявленная ко мне доброта не вяжется с внешним безразличием. И откуда это ощущение – как будто я уже видела его раньше?

Видела. Я почти уверена. Шероховатая бумага нагревается под пальцами. Я бросаю робкий взгляд на купюры, и мне кажется, что денег слишком много. Я прячу их в карман и выхожу на улицу, еще надеясь увидеть его. Тщетно. И мой вздох оставляет в холодной темноте белое облачко. Не дожидаясь редкого в такой час автобуса, я пешком добираюсь до «Орвика», огромного, ярко светящегося торгового центра, который всегда пугал меня роскошью, так что я ни разу не решилась в него зайти. Да и зачем? Я вечно без гроша. Несмотря на позднюю ночь внутри достаточно посетителей. В гладком полу отражаются лампы, стеклянные витрины. Почти все магазины открыты. Сначала я поднимаюсь на эскалаторе в аптеку. Усатый аптекарь читает рецепт, смотрит на меня, и в его глазах отражается мысль: «Тебе не помешает».

Потом я брожу по «Орвику». Мне приятно, что вокруг так красиво и непривычно. Впервые у меня есть деньги, которые я могу без угрызений совести потратить на себя. По пути домой меня не оставляет ощущение, что я вижу сон, но представляется сомнительным, что мне таки удалось заснуть.

Янвеке встречает меня криком, после чего сомнений в реальности происходящего не остается. Он пьян и плохо соображает. Смотрит на меня своими глазками, матовыми, точно запыленными. Он омерзителен. Как я могла позволять ему прикасаться к себе? Никогда больше. Я сбегаю в кухню, где растворяю содержимое капсул в стакане воды. Когда Янвеке вваливается в дверной проем, разворачиваюсь и смотрю на него с фальшивым спокойствием, молча протягивая стакан.

– Зачем это? – спрашивает он, шевеля бровями в своей идиотской манере.

– Промочи горло. Легче будет орать на меня.

Захватив пакет из «Орвика» в ванную, я запираю дверь. Пять минут Янвеке еще бродит по коридору, иногда ударяя в дверь кулаком, затем уходит и больше не возвращается.

У меня возникает чувство освобождения. Ощущение сна возвращается, успокаивает меня, покрывает мою душу мягкой оболочкой. Когда ванна заполняется почти до краев, я погружаюсь в воду. Горячая вода щиплет кожу, напоминая, что после всех перенесенных страданий мое тело все еще со мной, такое же, как было, и ему доступны простые физические радости. Я откусываю пирожное, наконец-то снова ощущая желание есть. А журнал кретинский, действительно. Женщины на фотографиях кажутся пластиковыми, неживыми. Из их широко раскрытых глаз на меня смотрит умиротворяющая пустота…

Я устала от чувств, мне хочется отдыха. Я читаю про шмотки, косметику, парней, и на все это мне совершенно наплевать. Я точно растворяюсь в космосе – темнота в темноте. На каждой странице кричат неоновые буквы: «Думай о себе! Живи для себя!» Мне это нравится, потому как для кого еще мне осталось жить? У этих полувоображаемых журнальных женщин нет детей – зато они собирают коллекции обуви. Как замечательно. Несчастный случай с коллекцией обуви не ранит тебя по-настоящему сильно, так что эти сучки по-своему умны. Я не могу слышать про детей. Лучше расскажите, как делать педикюр правильно.

Когда, выйдя из ванной, я подстригаю отросшие, неровно обломанные или обгрызенные ногти, идет уже седьмой час. Светает. Я глотаю капсулу и ложусь под одеяло. Какая-то часть меня продолжает агонизировать, но я не хочу замечать ее. Я притворяюсь, что мне хорошо, и у меня почти получается. Я думаю о нем, еще не успев привыкнуть к его имени (Янвеке бы вырвало от его выхолощенного вида и розовых волос). Совсем не похож на тех мужчин, которых знаю я. Они грубые, шершавые, вонючие, темные. Вызывают чувство страха и не заслуживают доверия. Таков мой отец и все его глупые друзья, Янвеке и его глупые друзья (но скоро у него не останется друзей, если он продолжит быть таким угрюмым, ха-ха). И даже тот (противно вспоминать его имя), хотя казался получше, был по сути таким же. А Науэль… он порождение незнакомого мира, где все прозрачней и тоньше. Увижу ли я его снова? «Конечно, нет, – вспоминаю я. – Завтра я собираюсь умереть». Розовые волосы… накрашенные ресницы… Странный, странный он. От мыслей о нем внутри все сжимается в болезненный узел. Такое острое счастье, что невыносимо терпеть, такая тоска, уже за пределами чувствительности… Я засыпаю, теряю мысли, становлюсь бесчувственной, неподвижной – превращаюсь в большую куклу. У меня ничего не болит. Я полая.