Но здесь заканчивалась поэзия, и начиналась его третья страсть. Страсть к мужчинам. И здесь же начиналась его кара.
Альберт не мог определить, когда и где он заразился. До появления Лайне, он встречался с разными мужчинами. Да что греха таить, даже после того, как он стал жить с постоянным партнёром, он не смог изменить своим привычкам и перестать знакомиться в барах со случайными парнями, желающими получить минутное удовольствие. Но он был уверен лишь в одном: смерть Лайне была его виной. Его любовник умер два месяца назад, в больнице, ночью, в одиночестве. Утром Альберту позвонили и сухо сказали, что Лайне скончался. Уже позже, на похоронах, он узнал, что о смерти любовника ему сообщила мать покойного. Это было последней волей Лайне, и чопорная женщина не смогла отказать умирающему сыну.
Сначала Альберт думал, что легко переживёт это, думал, что его чувства к Лайне мало отличались от чувств к другим мужчинам, но он ошибся. Через три дня он не смог совладать с горем и попытался повеситься на люстре в гостиной. Но люстра не выдержала, и он с больно ушибленной спиной и начинавшим наливаться синяком на шее был вынужден убирать осколки стекла на ковре. Других попыток самоубийства он не предпринимал. Не хватало смелости, хотя он говорил себе, что это просто воля судьбы, и другие попытки также были бы неудачными.
После смерти Лайне кружок литераторов распался. Сначала исчез турок (Альберт подозревал, что тот ходил на собрания исключительно из-за любви к Лайне), а потом ускользнула из его жизни и лесбиянка-русалка. Их просто не стало, и квартира снова стала пустой и безжизненной. Только теперь философия уже не помогала, потому что он вкусил запретного плода и понимал, от чего пытается отречься.
Он не знал, сколько ему осталось, пока он чувствовал себя хорошо; только иногда случались странные провалы в памяти, и он стал ещё более рассеянным. Но в остальном всё было неплохо. Но Альберт не мог не понимать, что в один прекрасный день его увезут в больницу, где в одиночестве он скончается на чужой постели, так же, как и его любовник. Только вот в отличие от Лайне, у него не было матери, которой он мог бы позвонить, его родители давно умерли, так и не узнав о его «голубой» жизни. И тогда он решил уехать. Он подумывал о Франции, родине Верлена и Рембо, тех поэтов, именем которых Лайне назвал их маленький кружок.
«И теперь я свободен от всех экипажей,
В трюме то ли зерно, то ли хлопка тюки…
Суматоха затихла. И в прихоть пейзажей
Увлекли меня волны безлюдной реки».
Эти строчки из «Пьяного корабля» Рембо сейчас лучше всего передавали его состояние.
Его здесь ничего не держало, единственное достояние, картины, он решил продать: после смерти Лайне они потеряли для него былое очарование. О продаже квартиры он тоже смог договориться; оставалось завершить ещё кое-какие дела, привести в порядок документы, и можно было улетать. Он был почти счастлив, только две вещи омрачали радость от предстоящей поездки: постоянная тоска по Лайне и участившиеся провалы в памяти.
Сейчас он снова стоял посреди спальни и не мог вспомнить, как сюда попал. Ему казалось, что он собирался готовить обед, он помнил, что даже достал из морозильника цыплёнка, а потом — пустота. Альберт глянул на себя в напольное зеркало и удивился ещё больше. Он был одет в нарядную яркую рубашку, новые брюки с аккуратно заутюженной складкой, на шее у него был повязан любимый пёстрый шейный платок. Он провёл рукой по волосам, потрогал лоб и опустился на краешек кровати.
Каждый раз после такого провала он чувствовал себя обманутым и морально измотанным. Казалось, что его собственная голова играет с ним злую шутку. Альберт не мог понять, зачем он вырядился в эту парадную одежду, неужели, он собирался куда-то идти. И тут он услышал голоса. Говорили в гостиной, двое мужчин, и ему на секунду показалось, что всё это: и смерть Лайне, и продажа квартиры, и его страшная неизлечимая болезнь, всё это лишь привиделось ему. Сейчас он войдёт в гостиную и увидит там усатого турка спорящего с его Лайне о поэзии и маленькую лесбиянку, по обыкновению сидящую в большом кресле у окна, поджав под себя ноги. Он даже выскочил в прихожую, но там понял, что ничего такого не будет, и это самообман.
Голоса были чужими, незнакомыми. Они, и правда, спорили, но уж точно не о поэзии. Альберт на цыпочках вернулся в спальню, плотно запер за собой дверь и, сжав руками виски, стал ходить по комнате взад-вперёд, тщетно пытаясь вспомнить, кто же те люди, что сидят в его гостиной и что им от него нужно. Но это было бесполезно, он ничего не помнил. Тогда он стал предполагать, было три варианта: клиенты, желающие получить свои портреты (у него действительно остался один незаконченный портрет), риелторы или покупатели картин. Ещё немного подумав, он пришёл к мысли, что это всё же покупатели, потому что несколько часов назад он разговаривал с одним из них, только вот он назначил ему встречу на завтра, но всё могло измениться, а он мог и забыть. Глубоко вздохнув, он пошёл в гостиную.
Их было двое. Один худой, в крупных, совершенно ему не идущих очках, какой-то выцветшей рубашке в мелкий цветочек и коротких, не достающих ему даже до ботинок джинсах. Второй покрупней, с густыми вьющимися волосами, широкими плечами и холодными пронзительными голубыми глазами. Они сидели рядом, на диване, и громко о чём-то спорили. Когда он вошёл, они разом замолкли и повернулись к нему, казалось, что голубоглазый напуган и смущён. Альберт попытался изобразить дружелюбную улыбку, но, видимо, это не удалось, потому что голубоглазый вскочил с места и сказал:
— Вы извините, мы пойдём. Вышла ошибка.
«Им не понравились картины», — подумал Альберт, а вслух сказал:
— Нет, нет никакой ошибки, я тот человек, который вам нужен, и если вы хотите, то я смогу уступить вам.
Голубоглазый напрягся, сощурился, поджал губы и снова сел на диван. Второй плотно свёл колени, положил на них худые руки и, повернувшись к нему, настороженно спросил:
— Вы вызвали полицию?
Альберт замер на месте, несколько секунд смотрел на незнакомцев, а потом быстрыми шагами отошёл к окну.
Шторы были задёрнуты, он растерянно посмотрел на них, словно видел в первый раз, и резким движением раздвинул. Комната наполнилась ярким солнечным светом. Альберт открыл одну створку окна, вдохнул жаркий пропитанный запахами города воздух и повернулся к незнакомцам. Они сидели всё там же, на диване, только теперь повернулись к нему и внимательно следили за его реакцией.
Теперь он был уверен, что это не покупатели, не риелторы и даже не клиенты, пришедшие за своим портретом. Его клиентура была другой: утончённые барышни, экзальтированные юноши, гомосексуалисты, пришедшие к нему по рекомендации их общих знакомых; эти же были другими, совсем другими. Ему на несколько минут показалось, что лицо худого ему знакомо. Альберт попытался вспомнить, где он мог видеть его, но это ничего не дало, и он отогнал от себя эти бесполезные мысли.
«Кто же это?», — думал он. — «Почему я впустил их? Кто они? Кто?».
Ему стало страшно. Почему-то он вспомнил все истории про грабителей, бандитов, рэкетиров, которые вламываются к честным людям и требуют огромные суммы денег, угрожая физической расправой. Так неужели и он стал их жертвой. Альберт снова оглядел незнакомцев: одеты неряшливо, позы напряжённые, холодные глаза — пожалуй, его предположение было верно.
Стараясь, чтобы незнакомцы не заметили его манёвров, он словно от нечего делать стал бродить по комнате. Они, молча и не отрываясь, следили за ним глазами. Он искал что-то, чем смог бы защитить себя: нож, газовый баллончик (хотя баллончиков в его квартире отродясь не водилось, а ножи нужно было искать на кухне), или что-то другое. На столе стояла полупустая кружка с остывшим уже кофе, рядом лежала перьевая ручка, на маленьком столике рядом с телевизором гипсовая фигурка фавна, газета и фантик от конфеты, но всё это было совершенно бесполезным.
— Так вы вызвали полицию? — повторил свой вопрос худой и поднялся.
