— На нас все смотрят, успокойся. Он не обвиняет твою дочь ни в чём, он просто предполагает. Не заводись.

— Я не завожусь, — отмахнулся Баум. Он пригладил бороду, взглянул на часы и резко поднялся. — Мне пора.

Он резко поднялся и быстрым шагом пошёл к выходу, но вдруг остановился, словно что-то вспомнив. Развернувшись на каблуках, Гордон вернулся, полез в карман, достал оттуда смятую купюру, разгладил её, положил на стол и, придавив стаканом, пошёл прочь, даже не попрощавшись.

— Извини, Олли. Я не хотел его обижать, — Рихард посмотрел на басиста.

— Да ничего, он не обиделся. Гордон — сложный человек, импульсивный очень. Это ты его извини за резкость.

К столику вернулся Тилль; посмотрев на пустой стул рядом с собой, он спросил:

— А где твой друг, Олли?

— Ушёл, — Ридель тоже поднялся. — И я тоже пойду, я вырвался на пару часов. Давайте, ребята, до завтра. На репетиции увидимся.

— Удачи, — Тилль улыбнулся. Олли уже собирался уходить, но вокалист вдруг окликнул его:

— Олли, Тебе Флака звонил?

Ридель обернулся и кивнул головой.

— Звонил, рассказал жуткие новости. У него украли бельё, — лицо его оставалось совершенно серьёзным, и Рихард не мог понять, то ли басист сочувствует Лоренцу на самом деле, то ли по-доброму издевается.

— И что ты об этом думаешь? — Тилль тоже, казалось, был серьёзен. Но по выражению его глаз Рихард понял, что тот находится в приподнятом настроении.

— Я думаю, что наш Флака слишком много думает о себе любимом и приписывает себе чересчур уж важную роль во всей этой истории. И я думаю, что не стоило говорить ему о ваших подозрениях, — Олли взглянул на Круспе. — Я, кстати, снял охрану. Толку от них никакого, только таскаются за мной повсюду, да ещё платить им безумные деньги. Я ни секунды не верю в волшебное воскрешение из мёртвых Брингера, и все эти подозрения нашего «доктора» — это просто его разыгравшаяся, не в меру бурная фантазия и ещё один повод пожаловаться всем на свою судьбу.

— Но всё же, что бы ты не говорил, — сказал Тилль. — Злодеи украли его бельё.

Оливер не выдержал и засмеялся; всё еще улыбаясь, он повернулся и пошёл прочь. Рихард посмотрел на Тилля.

— Мне показалось, этот Баум не в себе, — сказал он.

— Он весьма колоритный персонаж, но я бы не стал делать поспешных выводов, — ответил Тилль. — Он многого добился, и я не думаю, что ему повезло.

— Чёрт его знает, повезло или нет, но он так уверенно обвинял конкурента, словно сам присутствовал при убийстве.

— А ты бы не обвинял, — Тилль усмехнулся. — Ему выгодно, чтобы это был депутат, ведь если всплывут те фото с диска, победа Баума будет очевидной. Но ты прав, я бы не стал доверять его словам и рассматривал и другие версии.

— Странно, что он не предложил нам опубликовать эти фото, — Рихард покрутил зажигалку в пальцах. Пожилая женщина за соседним столиком осуждающе взглянула на его маникюр и тут же отвернулась.

— Полагаю, ещё предложит, только не он сам, а его подчинённые. Такие люди, как Баум, никогда не станут болтать лишнее при свидетелях.

— И что дальше? Что будем делать? — Рихард напряжённо вглядывался в лицо друга.

— Домой пойдём, — ответил тот и жестом подозвал официанта. — Счёт, пожалуйста.

========== Глава двенадцатая. Убийца. ==========

У Альберта Вассермана было три серьёзных увлечения. Хотя правильнее будет назвать это страстью, но он не любил этого слова, оно казалось ему слишком уж резким и каким-то напыщенным.

Он любил живопись. Его скромное жилище на окраине Берлина можно было принять за музей, так много картин в нём было. Они украшали каждую стену, небольшие полотна стояли рядами на полу, а в спальне был даже специальный стеллаж, где он хранил те картины, которые купил, но не мог найти места на стенах, чтобы разместить. Причём Альберт никогда не гонялся за именитыми художниками, по правде говоря, ему было глубоко наплевать на авторство полотна. Альберта интересовало лишь то, что на нём изображено. Он и сам иногда писал, причём делал это холодно и профессионально. Писал он, правда, только для заработка и только портреты. Это были хорошие портреты, сделанные с фотографической точностью, но лишённые даже намёка на гениальность. Он делал свою работу как хороший чертёжник: выверяя, медленно, мазок за мазком, не пытаясь обманывать себя, не пытаясь придать картинам индивидуальность, и сам часто ненавидел то, что у него получалось, но, как ни странно, у него было много заказов.

Иногда он думал, что для гениальности ему не хватает лишь одного — бедности. Родители оставили Альберту скромное, но вполне приличное содержание, и он мог без особых усилий, и даже не ограничивая себя ни в чём, вообще не работать. Но он всё равно писал. Писал портреты, чтобы покупать пейзажи. Пейзажи давали ему уверенность и спокойствие, они наполняли его душу счастьем и благородной тоской, они позволяли ему раздвигать границы своей реальности и отправляться в путешествия, не выходя из своей квартиры. Но он не ограничивался только этим.

Его второй страстью была поэзия. В его маленькой квартире ещё несколько месяцев назад каждую субботу собирался небольшой литературный кружок. Одинокая лесбиянка, похожая на грустную русалку, вырванную из своей стихии. У неё были странного голубоватого цвета длинные и, казалось, постоянно непромытые тусклые волосы. Она носила их всегда распущенными, и когда садилась спиной к окну, то можно было подумать, что в её волосах течёт усталая засыпающая река. Он пытался сейчас вспомнить её, но даже воспоминания о ней были словно утоплены в огромном аквариуме, и она представала перед ним неясная и расплывчатая.

Кроме неё в кружке был уже не молодой, но всё ещё бойкий и активный турок-полукровка. О нём никто почти ничего не знал. Его привела лесбиянка, представила как Михаэля и больше о нём не говорила. Турок был жутким пошляком, писал скабрезные стихи, а иногда поминал нехорошим словом умерших поэтов прошлых веков. «А, этот ваш Байрон», — говорил он и проводил рукой по густым усам, — «он был…» — дальше шла отборная брань.

Причём, как не силился Альберт понять, почему этот турок вдруг в одну секунду мог воспылать такой жгучей ненавистью к какому-нибудь доселе не упоминавшемуся в их кругу поэту, он так и не смог. Это были абсолютно беспричинные и неконтролируемые приступы агрессии, и заканчивались они так же внезапно, как и начинались. Хотя, может, если кто-то начал бы спорить с турком и защищать честь опошленного поэта, то не исключено, что тот смог бы привести более веские аргументы и объяснить им всем, за что же он так не любил их, но никто не спорил, и он, выговорившись, затихал.

Третий участник кружка, Лайне фон Росердорф, он же и его организатор, был молодым высоким красивым шатеном, родившемся в ФРГ и выросшем в богатой аристократической семье. В семнадцать лет, поругавшись с родителями из-за своей сексуальной ориентации, он бежал из дома и стал вести бродяжническую жизнь на улицах Берлина. Правда, когда становилось совсем уж плохо, он не стеснялся звонить им и просить денег, и те, как ни странно, никогда ему не отказывали. При этом Лайне умудрился окончить университет и получить образование филолога, хотя по своей профессии ни дня не работал. У Альберта он появился полтора года назад, просто позвонил в дверь и сказал, что его адрес ему дал их общий знакомый. Знакомый этот был старым развратным педерастом и часто прикармливал под своим крылом молодых красивых ещё неоперившихся мальчиков, а потом, когда они ему надоедали, сплавлял их своим друзьям и знакомым.

Сначала Альберт был растерян и смущён. До появления этого молодого и красивого парня он жил в гордом одиночество и даже смог вывести свою философию, бахвалясь ей на каждом углу. Дескать, он — свободная птица и не связан по рукам и ногам серьёзными отношениями, мало того, при таком подходе он не знает ни горя расставания, ни мук ревности, ни ужаса измены. Но отказать Лайне в ночлеге он не мог, а на утро философия была разрушена внезапно пробудившейся страстью. Альберт так до конца и не понял, любил ли его Лайне, или просто терпел рядом с собой.