— Имей в виду: ты все еще мой раб. Я задала вопрос.　

Сантос припал своими пухлыми губами к ее, впервые разрешая себя поцеловать.　

Приглашает ее в своего рода игру, где ради сведений придется его немного задобрить? Отчасти раздосадованная, отчасти заинтригованная, Вэл решила подыграть. Вошла языком ему в рот, покружила, толкнулась и вдруг...　

Отпрянула с испуганным, полным отвращения криком, чувствуя, как по спине бежит холодок.　

Сантос, весело усмехнувшись, так широко разинул рот для осмотра, что стали видны гланды.　

Впрочем, их, конечно же, ничто не загораживало. Взгляду Вэл предстала пустая, необитаемая пещера. От языка остался лишь серый обрубок в глубине.　

Парень булькнул, издав нечеткий звук, похожий на хрюканье.　

Никак не выказав потрясения, Вэл вынула из сумочки ручку и бумагу.　

— Ответь на мои вопросы. Я знаю, ты все понимаешь. Пиши.　

Держа ручку так, словно видит впервые, Сантос накарябал вверху страницы «х». Вэл попросила снова — с тем же результатом.　

Зато его член проявил намного больше тяги к общению. Он снова стоял, похотливо прижимаясь к животу Вэл. С досадой отмахнувшись от непочтительного куска мяса, она принялась одеваться.　

Сантос ничего не скажет. Она купила немого, который либо не обучен писать, либо притворяется. Впрочем, парень и так, пожалуй, сообщил слишком много.　

Вэл была в ярости. Но неудача лишь подлила масла в огонь, странным образом распалив желание увидеть Город.

Артур Квентин Брин поднес нож к своим пухлым, красиво очерченным губам, а затем одним отточенным движением запястья в золотом браслете отсек жертве мочку.　

Рана была незначительной, а вот боль едва ли.　

Парень на стуле задергался, натягивая веревки. Попробовал закричать через кляп, но вышел только приглушенный рык.　

Кровь из ранки капала на ковер, оставляя на охряно-голубом узоре пятна в форме звезд. Брин нахмурился, и тоненькая морщинка пролегла между его неестественно ярких бирюзовых глаз, прочертив высокий бронзовый лоб.　

Он ненавидел беспорядок.

Ужасная низменность человеческого тела во времена потрясений и совершенно безбожный бардак, который неизбежно возникает всякий раз, когда пускаешь кому-либо кровь, были единственными недостатками его работы.　

Искусство Брина стало бичом не только для правоохранительных органов и судмедэкспертов по всей Европе и в Соединенных Штатах, но и для незадачливых уборщиц и наследников, которым приходилось драить пятна и проветривать комнаты, где Брин методично замучил очередного бедолагу, помогая ему отойти в мир иной.　

Но награда за труды, определенно, оправдывала неприятные пятна, запахи и потеки.　

Он осмотрел парня сверху донизу и решил, что тот не так уж плох. Брину ничего не стоило убить кого-то случайно, но он предпочитал выбирать в жертвы, как и в сексуальные партнеры, определенный типаж, причем и тех и других зачастую ожидала одна участь. Брина тянуло к темноглазым брюнетам и брюнеткам с оливковой кожей, хотя сочетание черных волос и голубых глаз ему тоже очень нравилось. Светлоглазые блондины вроде него самого в целом были не в его вкусе. Раздражали, бросая вызов тщеславию и напоминая о том, что сам он от природы отнюдь не таков. Брин придавал себе нордический вид при помощи контактных линз и красителя для волос и любил, чтобы внешность партнеров контрастировала с его. Так что выбирал в товарищи по играм смуглых мужчин и женщин, чей облик свидетельствовал о средиземноморской или восточной крови.　

Брин скрутил выбранного парня, когда тот вытирался полотенцем в ванной комнате на третьем этаже не имеющего лифта дома, расположенного на парижской Рю де Муан, между булочной и, что оказалось довольно уместно, мясницкой лавкой. Он понравился бы Брину, даже если бы тот не наметил жертву заранее. На почтовом ящике парня значилось «Реза Фарасати» — по всей видимости, он был выходцем из Ирака или Ирана. В этом многоквартирном здании, определенно, жил целый ряд студентов со Среднего Востока. Брин понаблюдал, как они выходили и заходили, пока сидел за едой в кафе напротив, выжидая верный момент.　

Молодой человек, метавшийся на стуле, был столь же экзотичен, как его имя: смуглая кожа, обсидианово-черные волосы и глаза, ястребиный арабский нос и даже кривой шрамик у брови, что подергивался каждый раз, когда Брин делал надрез. Дело в том, что он был не просто убийцей, каннибалом и так далее, но и немного романтиком. Имя и наружность парня, а также множество восточных ковров и ваз, не говоря уже о потрясающем бронзовом сервизе у двери, навевали мысли о мечетях и минаретах, величественных султанах и одетых в полупрозрачные шелка гуриях из гарема, охраняемого жеманными евнухами.　

Подобные образы привлекали Брина экзотичностью.　

И хотя его чувственные губы не двигались, глядя на парня своими невероятно лазурными глазами, он в глубине души улыбался.　

Брин обошел пленника — не угрожающе, но с определенным нетерпением. Всей ночи у них в распоряжении не было.　

Точнее, у самого Брина была, а вот у жертвы, конечно же, нет.　

— Ты говоришь по-английски?　

Парень кивнул.　

— Хорошо, — проворковал Брин. — Значит, тебе повезло. А теперь слушай внимательно, и, возможно, спасешь себе жизнь.

Он опустился на колено, в позу влюбленного воздыхателя, и положил ладонь на волосатую мускулистую ногу Фарасати. Провел по крепкой, рельефной икре, погладил коленную чашечку, а затем пробежался по внутренней стороне бедра, прохладной и липкой от мочи, потекшей, когда Брин отхватил парню ноготь на большом пальце.　

Впрочем, порезы в основном были пока несерьезными. Реза Фарасати истекал кровью из какого-то десятка ран. Учитывая все это, Брин полагал, что проявляет образцовую выдержку, ведя Фарасати по дороге боли с нежностью и заботливостью человека, лишающего невинности юную девственницу.　

— Посмотри на меня! — Голос Брина обещал постель и поцелуи, но взгляд обжигал льдом.　

Пленник, не отрываясь, смотрел на своего мучителя. Близко посаженные, полуприкрытые тяжелыми веками глаза придавали ему сходство с ястребом и были такими черными, что зрачок почти не выделялся среди радужки. Широкие ноздри раздувались и опадали. Маслянистые капли пота скользили по вискам, смешиваясь с кровью на скуле, сочащейся из порезанного уха.　

— Хочешь жить?　

Фарасати лихорадочно закивал. Его кадык ходил ходуном, как обезумевший лифт, скачущий с этажа на этаж.　

— Или это глупый вопрос?　

Снова кивки головой, пока до жертвы не дошел смысл последних слов. Затем уважительная тишина.　

— Конечно же, ты хочешь, конечно.　

Рука Брина поднялась по бедру выше. Реза Фарасати задрожал, несмотря на то что Брин включил отопление, как только вошел в квартиру.　

— Ты хочешь жить. Все мы хотим. Так заложено в нас природой, и, какой бы неприятной, даже мучительной ни становилась наша жизнь, мы все равно не желаем с ней расставаться.　

Голос Брина стал тише, настолько тихим, что жертве приходилось напрягать слух.　

— И ты будешь жить, если дашь мне то, что я хочу.　

Пленник забегал взглядом по комнате. На щеках заходили желваки. Брин с его богатым опытом предположил, что парень пытается сквозь кляп сообщить, где прячет ценности, как будто Брин не в состоянии с легкостью отыскать их сам.　

— А теперь я выну кляп, — предупредил он, — но ты должен понять одно. Я убью тебя без угрызений совести. Закричишь — перережу горло так быстро, что захлебнешься собственной кровью прежде, чем тебя кто-то услышит. Более того, даже в таком случае у меня будет по меньшей мере пять минут, пока ты жив и чувствуешь боль. — Брин провел тупой частью лезвия по веку парня. Ты хоть догадываешься, какими долгими могут стать пять минут? Известно ли тебе, например, что, если от испуга в кровь выбросился адреналин, человек почти никогда не теряет сознание от боли? Он чувствует все... до самого конца.