Пока Вэл насильно ублажали, Мира взяла ее за ногу и принялась облизывать пальцы один за другим. Щекотные ощущения были приятны, незнакомы. Вэл закрыла глаза. Услышав металлический щелчок, она слишком поздно поняла, что Мира надела ей на лодыжку кандалы и пристегнула их к той же цепи, которая недавно удерживала бедного парня.　

— Зачем? Отпусти!　

— Не сопротивляйся, — шепнула Симона. — Это лишь ненадолго... пока ты не освоишься.　

— Дай-ка догадаюсь: пока я не пойму, что ваши желания на самом деле и мои тоже.　

— Возможно, ты удивишься, но это действительно так.　

— Тот мужчина, которого вы изувечили, вряд ли бы согласился.　

Симона тихо поцокала языком.　

— Если бы ты захотела его оскопить, Мира тебя не заковала бы.　

— Я не садистка.

— Да? Когда ты его трахала, казалось иначе.

— Это не убило бы парня, а то, что вы с ним сделали, может. Сама мне говорила.

— Подобно остальным, он явился в Город, чтобы испытать то, чего нет в обычном мире, — сексуальное возбуждение, которое затмевает все, любую боль, посторонние мысли и скорбь. Порой то, что предлагает Город, мучительно... может, хуже всего, от чего ты бежала, но это не имеет значения. Теперь ты здесь и не выбираешь, что с тобой случится, как не выбирал он.　

— Но мне среди вас не место.　

— Ты пошла за мной, верно?　

— Но я предпочитаю мужчин.　

— И только что одного получила.　

— Ты знаешь, о чем я.　

— Не волнуйся, у тебя будут мужчины, с которыми можно потрахаться. Но ты должна остаться с нами.　

Ночью Беззубый умер. Несколько женщин вынесли его тело на улицу. Возможно, продали какому-нибудь скупщику изувеченных трупов, потому что вернулись с едой и вином.　

Забрав свою долю, Симона предложила Вэл ломоть хлеба и бокал темно-рубиновой жидкости. Вэл брезгливо отказалась.　

— Эй, не знаю, что ты подумала, но это не кровь. Мы доходим до крайностей, но мы не сумасшедшие... не то что те, кто действительно ест человечину. В бокале просто вино.　

Вэл откусила хлеба и, отпив горькой жидкости, ощутила, как та приятным теплом разливается по телу.　

— Умничка. Нужно есть, не то ослабеешь. Здесь люди забывают о пище и сне. Никак не восстанавливают силы. Вот почему так много всяких доходяг... пытающиеся совокупляться скелеты; умирающие мужчины, у которых встало в последний раз, пристающие с просьбами попрыгать на их члене; женщины, измученные до такой степени, что больше не могут раздвинуть ноги и открыть рот, но еще в слезах молят о сексе. Смерть от истощения у всех на глазах в Городе обычное дело.　

Вэл глянула на толстую, как свинья, Миру, которая мелкими кусочками поедала хлеб с маслом, зажатый во рту другой женщины.　

— Кому-кому, а Мире не грозит смерть от недоедания.　

— Мира наслаждается сексом по-своему. У нее нет клитора, но есть язык. С помощью этого органа она и получает удовольствие.　

Вэл жевала хлеб и прихлебывала вино. Думала о плоти и семени. О Сантосе, Резе и Маджиде.

— Не ожидала, что здесь будет вот так.　

— Не ты одна такая. Я тоже не ожидала.　

— Тогда отпусти меня. Сними цепь.　

— Все так говорят. Слишком поздно. Ты нам нужна, и, поверь, мы тоже нужны тебе.　

— Вы не можете держать меня на цепи вечно.　

— Только до тех пор, пока ты не решишь с нами остаться. Поверь, это произойдет быстрее, чем тебе кажется.　

Вэл ударила Симону и оцарапалась о кольцо в ее брови. Выпад скорее потряс собеседницу, чем причинил боль. Рядом с пирсингом выступила бисеринка крови и тонкой струйкой устремилась к губам, где Симона смахнула ее языком с таким видом, словно ей очень нравится вкус.　

— Тебе бы стоило выучить правила, не то влипнешь в серьезные неприятности. Город — жестокое место. Вот почему тебе стоит радоваться возможности присоединиться к нашей семье.　

— Не сказать чтобы мне стало легче.　

— Ты попала сюда потому, что хотела, верно?　

— Да, я хотела попасть в Город, а не сидеть на цепи в логове психанутых сексисток.　

— Значит, предпочитаешь трахать мужчин, а не мучить? Знаешь, некоторые здесь сочтут тебя извращенкой.　

Нагнувшись, Симона медленно провела Вэл между ног пирсингованным языком. Вэл позволила, но никак не ответила на ласку. Симона подняла взгляд, в ее зубах торчали темные лобковые волосы.　

— Возможно, сейчас тебе так не кажется, но мы действительно семья, причем многие из нас никогда не имели другой. Просто поверь. Со временем ты поймешь: в месте, где каждый день кучу женщин затрахивают до смерти, с нами куда лучше, чем самой по себе.　

Вэл покачала головой и стиснула бедра, отвергая искусные оральные ласки Симоны.　

— Ладно, спи, — наконец сказала та. — Завтра возвращаемся в пустыню.　

— В пустыню? Ты о чем?　

Но Симона уже ушла доставлять наслаждение кому-то другому. Остальные женщины либо вяло ласкали друг друга, либо спали.　

Поначалу Вэл пыталась протиснуть ступню через кандалы, но вскоре убедилась в тщетности усилий и затихла. Никто не прикасался к ней.

Ни поцелуи, ни ласки не питали просторы обнаженной кожи. Накатили одиночество, ощущение собственной незначительности и голод по человеческому теплу. Давняя фобия перед путами затмилась другим, более сильным страхом: стать отщепенкой, той, кого никто не захочет коснуться, поцеловать, в кого никто не захочет войти.　

Если это случится, она попросту перестанет существовать. Кожа усохнет от голода, сердце превратится в скукоженный шарик.　

Устыдившись глубины собственного примитивного страха, Вэл свернулась клубком на убогом ложе и, глотая слезы, попыталась не обращать внимания на звуки по соседству, где чья-то плоть исследовала плоть.　

«Словно в скверном сне, — подумала она. — Я хотела найти Город, чтобы обрести свободу, а теперь у меня ее меньше, чем когда-либо. Что я наделала?»　

Вэл попыталась себя приласкать, и вскоре отчаяние уступило, позволив ей обрести недолгое убежище во сне.

Брин постепенно учился не только терпимее относиться к зеркалам, но и наслаждаться своим отражением в них.　

Зажав зеркало между ног, он широко открыл рот и свистнутой у трупа пилкой подточил себе передний зуб, придал ему форму клыка.　

Теперь Брин мог смотреть в зеркала, не отворачиваясь с тошнотой и отчаянием. Хватит без толку сокрушаться о пропавшей красоте. Все это неважно. Если любовники не вьются вокруг сами, он будет брать силой, заменяя хлопотное ухаживание принуждением и измывательствами.　

Не так уж плохо, вообще-то.　

А тем временем собственный облик можно и улучшить... домашней стоматологией, например.　

Пока Дезире была еще жива, но уже ничего не чувствовала, он забавлялся тем, что подпиливал себе передние зубы (нагуливал аппетит, так сказать). Ощущения не из приятных — «Новокаин» все-таки никто не предлагал, — но боль уже стала такой неотъемлемой частью существования, что Брин воспринимал ее как фоновую музыку, крутящуюся без конца песенку, которую заглушает более бурная симфония испытываемых им удовольствий.　

Выдув между зубов измельченную в пыль эмаль, он повернул зеркало, чтобы полнее насладиться итогами своей импровизированной операции.　

Несколько по-обезьяньи, но в целом не так и плохо. Помнится, в прежней жизни он был мечтой любого дантиста, тщательно следил за гигиеной рта, чистил зубы щеткой и нитью, с мелочной дотошностью заботился о здоровье десен. Теперь обо всем этом волноваться ни к чему — главное, чтобы кончики зубов не затупились.

Он прошел к Дезире и присел рядом с ее лицом. Большая часть уже исчезла, но он опробовал новые клыки на остатках. Великолепно! Рвут и режут, будто скальпели.　

Однако само мясо, чуть более вонючее, чем большинство опробованной человечины, вскоре попросилось обратно. Возможно, из-за гребаных псов, придавших ему привкус собачатины.　

Над оградой во двор свисала ветвь, ломящаяся от апельсинов. Брин сорвал один и, не чистя, с шумом высосал прямо через кожу. Затем отбросил опавшую оболочку, и та приземлилась на пустой глаз Дезире, лихо прикрыв его на манер пиратской повязки.