Но, как бы глупо Энтони Петрильо ни выбирал спутниц, инвестировать и приумножать он умел. После него семье перешла значительная сумма, большую часть которой Вэл унаследовала в свое время. Однако, помимо денег, он почти ничего не оставил. Никаких значимых воспоминаний, не считая горьких для его вдовы, а для Вэл — лишь смутный образ человека, который уходил из дома на рассвете и возвращался затемно, напряженным и издерганным, словно так долго недосыпал, что изнеможение стало казаться нормой, а отдых — злостным отклонением от нее.　

Даже повзрослев, Вэл едва могла примирить образ того интеллигентного педантичного труженика с темной стороной отца.　

Возможно, покупая секс и наркотики, он пытался приобрести вовсе не их, а крошечную отдушину, которая позволит ненадолго забыть о пресной, рутинной жизни, и та картина с островом Оркни, что висела над его рабочим столом, вероятно, тоже служила отдушиной, своего рода иллюзорным окном в далекий таинственный мир, полный возможностей.　

В точности Вэл знала лишь одно: после гибели отца та картина, его книги и все личные вещи покинули дом.　

Стало казаться, что отец не просто умер, а никогда не существовал. Потеряв его, мать начала бояться внешнего мира. Утверждала, что вне дома за ней постоянно увязываются мужчины. Обычные прохожие с их случайными взглядами и болтовней виделись ей злонамеренно косящимися психопатами и тихо бормочущими маньяками-преследователями. Мучимая демонами в голове, она бросила Вэл и дом на попечение слуг, а сама завела порочный роман с агорафобией и часами крутилась перед зеркалом, но при этом надевала на себя такие обноски, что горничная, которая наткнулась на эти тряпки возле сушилки, однажды по ошибке использовала их для полировки столешниц. Большую часть времени мать проводила в комнате для рукоделия, спала, или смотрела в окно, или шила одежду для Вэл, как правило, выбирая для этого совершенно неподходящую ткань: жатый бархат, кружево и атлас, усыпанный блестками шелк. И все время бормотала под нос на языке, понятном только обитателям ее внутреннего мира, а на нормальную речь переходила лишь по необходимости, если требовалось заказать продукты на рынке или объясниться с руководством местной школы, которое года через два начало донимать их звонками, спрашивая, почему семилетняя Вэл не записывается учиться.　

Года через два после смерти мужа странное поведение Летти изменилось, причем вначале казалось, что в лучшую сторону. Она вспомнила о дочери и снова занялась ее воспитанием. Часами расчесывала Вэл волосы, ласкала, обучала читать и писать по книге со сказками, в которых обольстительные ведьмы делали из своих детей фрикасе, а змеи, выползая из-под матраса, забирались в разинутые рты храпящих.　

А еще, словно смерть отца в недостаточной мере познакомила Вэл с жестокостью и подлостью мира, Летти с узколобой одержимостью безумца решила преподать ей дополнительные уроки.　

Если раньше она жила почти затворницей и боялась покидать дом, то теперь обрела новую маниакальную страсть, а с ней и нездоровое бесстрашие. Начала кататься по ночам в Манхэттен, кружила, высматривая порок и опасность, будто падальщица, — словом, вела себя как сумасшедшая и таскала за собой пассажирку, девочку с испуганно распахнутыми глазами.　

Вэл помнила, как под ночным дождем колесила в материнском мерседесе по самым злачным кварталам Манхэттена. Летти всегда водила какой-нибудь новехонький брендовый автомобиль, обычно что-нибудь черное, низкое и длинное, словно баржа. Внутри так свежо пахло кожей, будто машина только что покинула автосалон. Вэл обычно сидела рядом с матерью и смотрела на странный ночной цирк за окном, надеясь, что происходящее снаружи ее не коснется.

Она помнила отблески светофоров в маслянистых лужах, зарешеченные витрины магазинов, затоваренных вульгарной дешевкой, мигающие неоновые вывески, на которых зачастую не горела пара букв, отчего названия баров и винных лавок напоминали щербатые улыбки. Нередко она закрывала глаза, чтобы защититься от чересчур ярких впечатлений, но все равно видела неоновые огни, как будто их крикливое сообщение от одного взгляда навечно вытатуировалось на изнанке век.　

В некоторых районах Вэл сильнее всего пугалась, когда мать останавливалась на красный свет и машину обтекало бурное людское море.　

Черные, белые, азиаты и все помеси между ними, несмотря на многообразие оттенков кожи, мало отличались выражением лиц, на которых читались скука и злость, злость и скука и зачастую страх.　

Иногда Вэл представляла, как выпрыгивает из машины и бежит прочь от матери, исчезая в темной опасной толпе и отдаваясь на милость их мира, но она слишком боялась... не только той, что сидела рядом в машине, но и того, что ждало снаружи.　

— Запри дверь, — приказывала Летти, а потом всегда проверяла за Вэл, не веря на слово, что замок закрыт. Должна была лично нажать на кнопку и порой случайно в спешке действительно открывала дверь. И все время на таких прогулках ее глаза лихорадочно блестели, с лица не сходило восторженно-зачарованное выражение, вызванное миром, который ее одновременно страшил и притягивал.　

— Посмотри! Посмотри на тех двух женщин! — бывало, восклицала Летти, тыча в парочку буйногривых шоколадных мадонн, выряженных в кожаные юбчонки размером с почтовую марку. — Нет, пока не смотри! Еще заметят, как ты на них пялишься. Вот, теперь! Поворачивайся. Смотри!　

К восьми годам Вэл выучила этот ритуал слишком хорошо. Мать называла его «прогулка». Вероятно, таким наглядным образом она хотела научить свою маленькую дочь остерегаться подлости, пороков и продажности, которые подстерегают ее в широком мире, и несколько месяцев Вэл воспринимала поездки с матерью как своего рода образование.　

Лишь позднее, когда Вэл стала слишком взрослой и Летти начала опасаться ее побега во время очередной экскурсии, пришло понимание: странные полуночные вылазки — проявление подспудных порывов, желания пощекотать нервы, замаскированных под моральное наставничество.

— Посмотри на человека через дорогу! Вон тот, в ботинках на платформе! Это сутенер, низшая форма жизни. Паразитирует на женщинах, продает их для секса. А вот там его женщина! Такая же убила твоего отца.　

Многочасовые кружения по злачным районам близ Восьмой авеню и докам, где, как оголодавшие барракуды, рыскали педофилы, а также поездки в Гарлем оставили глубокий след в душе Вэл, на которую обрушилось немало чужой боли. Однажды к машине, шатаясь, подошел мужчина с диким взглядом — настоящий зататуированный тролль с копной спутанных седоватых волос, торчащих во все стороны. Он пытался открыть дверцу, кричал, что его преследуют и хотят убить.　

Мать Вэл тут же умчалась на красный сигнал светофора. Через полквартала до них донеслись выстрелы. Обернувшись, Вэл увидела, как тролль перебегает улицу и стучит в окошко другому водителю, а затем падает ниц на кучу грязного снега, сразу же начавшую окрашиваться красным.　

Бывало, к машине подходили мужчины с темными лицами и жуткими улыбками до ушей, принявшие Летти за богатенькую пригородную матрону, которая ищет кокаин. А может, и что-то повыгоднее — например, продать попку своей малышки. Мать Вэл тут же уезжала, а вслед летели проклятия. Однажды всю дорогу от Гарлема до моста Трайборо за их машиной следовал зеленый кабриолет, в котором ехал азиат с золотыми фиксами на зубах и женщина, чья голова то исчезала, то снова появлялась рядом, словно игрушка, подвешенная над приборной доской.　

— Это чтобы ты увидела мир во всей его неприглядной правде, — говаривала мать, когда они возвращались после ночных развлечений. — Чтобы поняла, насколько опасны и подлы мужчины, насколько осторожной нужно быть, если хочешь выжить.　

Просто выжить.　

Временами у Вэл мелькали мысли, что, пожалуй, она совсем не хочет выживать.　

— Позднее Летти прекратила брать меня на прогулки. Все стало еще хуже.　

— Хуже?　

Мгновение казалось, что Маджид вот-вот рассмеется, и Вэл пожалела о своей разговорчивости. Но он не рассмеялся, а прижал ее к себе.