— Не надо, не стреляй, — парень от страха выронил револьвер и поднял дрожащие руки.

— И ты убрал ствол! — рявкнул я на второго. Тот послушался. — А теперь говори, кто такие?

— От Смита мы, — дрожащим голосом выдавил подручный.

— Ты не жилец, ветошный, — пробормотал франт, держась за рану. — Смит порешит тебя.

Я так и предполагал, что их подослали либо Смит, либо Баронесса. Слишком открыто я вчера выступил. Мной должны были заинтересоваться, вот только не думал, что произойдёт это так скоро.

— Значит, ты хотел узнать, зачем я о твоём начальнике расспрашивал? Хорошо, отвечу: дело к Смиту есть. Только с его шестёрками я разговаривать не будут. Так и передай. А если ещё раз пришлёт своих холуев, обратно никто не вернётся.

— Ты покойник! — повторял франт, белея от страха при виде раны. — Смит это так не оставит.

— Уяснили? — спросил я.

— Да, поняли, — произнёс парень, в висок которого смотрел ствол «перечницы».

— А теперь пошли вон.

Франту помогли встать, и он, поддерживаемый напарниками, побрёл прочь со двора. Все трое погрузились в самоходную бричку, и та, развернувшись, помчала в сторону Глухой речки. А мои трофеи пополнились ещё одним оружием — маленьким капсюльным револьверчиком одинарного действия с барабаном на пять пуль, и цилиндром, украшенным железными бляхами, который слетел с головы парня и так и остался на дороге.

Теперь оставалось ждать, что предпримет Смит. Тут одно из двух: либо он захочет узнать, какое у меня к нему дело, либо решит сразу грохнуть. Возможно — всё сразу. Однако мне казалось, что моё предложение его заинтересует.

Выбежал дворник, спросил, не надо ли позвать городового, но я отправил его обратно, сказав, что хулиганы уже ушли.

В понедельник мы с Машей, как и договаривались, снова встретились утром. На этот раз она задержалась из-за сестры и вышла позже, чем мы условились, поэтому пришлось ехать на бричке. Да и погода была паршивой: по небу бродили тучи, то и дело извергая на землю потоки летнего дождя.

Свободных бричек поблизости не было, и мы двинулись к трамваю. На перекрёстке остановилась самоходная повозка, из которой вылез солидный хорошо одетый мужчина. Я махнул извозчику рукой, чтобы тот не уезжал.

Проезд на паровой бричке был дороже: двадцать пять копеек, а не пятнадцать, как на конной. Гоняли такие агрегаты значительно быстрее, так что смысл в переплате определённый имелся, но в остальном они ничем не отличались от обычных тарантасов. Резина на колёсах, хоть и была толще, но на мостовых от скоростной езды трясло ещё хуже.

Мы с Машей втиснулись на заднее сиденье. Оно было столь узким, что мы сидели, прижавшись друг другу. Только теперь я в полной мере ощутил, что значит снова оказаться шестнадцатилетним пареньком, у которого, наверное, и бабы-то в жизни ни разу не было. Давно я не испытывал такого волнения, какое ощущал в этот момент.

Чтобы хоть как-то отвлечься, я начал расспрашивать ямщика про его бричку и про то, насколько самоходная выгоднее обычной.

Извозчик охотно принялся рассказывать, время от времени прерываясь, чтобы лихо зайти в поворот или обматерить зазевавшегося пешехода или своего коллегу на лошадях. На его низком цилиндре красовалась кокарда, глаза закрывали специальные очки, а руки обтягивали кожаные перчатки. Чувствовалось, как мужик горд тем, что рассекает по улицам на этом агрегате. Ни дать, ни взять, король дороги.

Впрочем, бричка эта оказалась не его. Наш извозчик ишачил на компанию, которой и принадлежали техника и экипировка. Самоходная бричка выходила раза в три дороже обычной, она работала на огненном артефакте, как и прочие паровые экипажи, и артефакту этому раз в полгода требовалась подзарядка. Услуга стоила недёшево, но полугодовой рацион для лошади, которая может к тому же заболеть и сдохнуть в любой момент, выходил накладнее.

Домчали быстро. Вначале — в типографию, потом я поехал на уроки.

Явился в гимназию на этот раз очень рано. Перед утренней молитвой повторил задание по французскому и отправился в зал, где находилась домовая церковь. В украшенном золотом и провонявшем ладаном помещении, как обычно, собралось полно народу. Гимназисты с видом загнанных на скотобойню овец выслушали священник и побрели на уроки.

Андрей Прокофьевич выцепил меня из толпы.

— Вчера вечером сторожу передали письмо, — сообщил он. — Человек, принёсший его, сказал, что вас следует оповестить как можно скорее.

Я разорвал конверт и пробежал письмо глазами. Оно было от сестры.

«Алексей, — писала Ольга. — Случилось ужасное. Вчера батюшка наш стрелялся на дуэли с Тимофеем Марковичем. Батюшка тяжело ранен. Я знаю о вашей ссоре, но прошу, приезжай как можно скорее».

— Отец сильно болен, — сказал я надзирателю. — Мне надо срочно ехать. Отгул на денёк не оформите?

— Разумеется, езжайте. Я сообщу учителям об уважительно причине вашего отсутствия.

Вскоре я уже мчал на бричке к фамильному особняку.

Новость меня обескуражила. Даже мысли не приходило, зачем бате понадобилось стреляться со своим двоюродным братом. Что у них за разборки? Эта семейка преподносила всё больше сюрпризов. И пусть никто, кроме сестры, не ждал меня дома с распростёртыми объятиями, надо было съездить.

В передней меня встретил Емельян, облачённый в свою малиновую ливрею. Лицо слуги было преисполнено печали.

— Как хорошо, что вы приехали, Алексей Александрович, — произнёс он. — Батюшка-то совсем плох. Стрелялись вчера с Тимофеем Марковичем. В грудь ранены.

— Что врач говорит?

— Дохтур-то приходил, да. Говорит, может, и поправится. Да только плох ваш батюшка. Очень плох.

— А с Тимофеем Марковичем что? — я вытер ноги, кинул фуражку на шкаф, портфель — на пол, и прошёл в следующую комнату.

— Говорят, тоже подстрелили. А жив он, али нет — никто не знает.

В доме, как всегда, было тихо. Только настенные часы тикали, напоминая о том, что даже среди этой застывшей старины время по-прежнему идёт вперёд. В гостиной за столом сидели Ольга и Софья Матвеевна. Сестра читала книгу, Софья Матвеевна вязала. Нос и глаза Ольги покраснели от недавних слёз.

Увидев меня, девушка встрепенулась.

— Я так рада тебя видеть, Алексей, — сказала она. — Думала, не приедешь. Емельян ещё вчера утром отвёз письмо в твоё общежитие.

— Отец у себя?

— Лежит в кровати, — произнесла Софья Матвеевна. — Он не хотел, чтобы вы приезжали, но вы всё же пойдите и прощения просите. Вдруг последний раз видитесь. Потом ведь жалеть будете, не отмолите грех-то.

— Он настолько плох?

— Мы не знаем, — произнесла сестра. — Доктор ничего определённого не говорит.

— Шарлатаны они, — проворчала Софья Матвеевна. — Как есть шарлатаны. Целителя вот позвали. Только на него и уповаем родимого. Да он только завтра теперь прибудет.

— А ты тоже не знаешь, почему они с дядей стрелялись? — спросил я сестру.

— Нет, — покачала она головой с таким видом, словно вновь была готова расплакаться.

— Ничего не говорит, — добавила Софья Матвеевна. — Молчит, будто воды в рот набрал, упрямец. Одному Господу ведомо, из-за чего у них раздор вышел. Они и раньше бывало спорили, но чтоб так… — старушка сокрушённо вздохнула и покачала головой.

Когда я вошёл в спальню, отец лежал в кровати, накрытый одеялом и обложенный подушками. В помещении царил полумрак. В первую секунду показалось, что он мёртв — настолько бледным и неподвижным было его лицо. Рядом сидела молодая горничная и вытирала платочком глаза. Её светлые локоны разметались по лицу. Однако, завидев меня, отец встрепенулся.

— Даша, выйди, — произнёс он.

Батя бросил на меня мимолётный взгляд и снова уставился в потолок. Я устроился рядом на стуле, на котором прежде сидела горничная.

— Как у вас дела? — спросил я. — Я приехал сразу, как только узнал о трагедии. Вы меня не хотели видеть, но мне думается, нам надо отложить ссоры на потом.

— Кто вы? — слабым голосом вымолвил отец.