И он посмотрел в глаза Четвертому взглядом человека, вербующегося на урановые рудники ради жизни своих малолетних детей.

— Я… Я не могу… — пролепетал Четвертый.

После этого старик тихо, по-стариковски заплакал.

— Да я все понимаю. — шмыгал носом он. — Простите меня, юноша. Это было какое-то помутнение сознания. Наваждение какое-то. Что же я такое вам наговорил? Это все пыль! Это кладбищенский тлен в сравнении с великолепием, надетым на вас! Вся моя коллекция не стоит одного рукава вашей рясы. Даже если я доложу к ней монастырь, вы мне, разумеется, откажете — и правильно сделаете, я бы тоже отказал.

Дальше он начал причитать что-то уже совсем неразборчивое, лишь иногда сбиваясь на словосочетания «отчего ты мне не встретилась» и «как боится седина моя твоего локона».

А в финале — рухнул перед Четвертым на колени.

— Мне нечего вам дать, юноша. — сказал он, заламывая руки. — Мне нечем прельстить вас, неведомый пришелец из мира моих вековых грез. Я могу только униженно молить. Вы молоды, я уже стар, у меня глаза на закат, а у вас — на рассвет. Я может быть, скоро таки умру. Сделайте мою смерть счастливой — подарите мне свидание с НЕЙ.

Он обнял ноги Четвертого и зарыдал:

— Только одну ночь! Только одну ночь с любимой! Дайте мне ее на ночь! Не за деньги, не за услуги — просто из сострадания с ближнему, к умирающему старику! Вы же монах, юноша, вы должны быть милосердны. Только одна ночь! Клянусь — я буду только смотреть на нее, ну может быть только иногда — гладить ее рукой. А утром я вам ее верну, и вы отправитесь дальше в свое обреченное паломничество. Уйдете навсегда. Как миг! Как сон!

И тут старикашка неожиданно начал стучать лбом об пол, отбивая поклоны.

— Не погуби, родимец!!! — рыдал он. — К милости твоей взываю, милосердия алкаю! Сильный, крепкий, помилуй мя! Одна ночь, только одна ночь! Потом верну! Мы, монахи, не обманываем друг друга!

— Да перестаньте вы!!! — Четвертый наконец вышел из ступора. — Конечно же, я вам одолжу ее на ночь! Это такой пустяк, что об этом даже не стоит говорить!

Видя, что дедуля как заведенный стучит лбом о доски пола, он махнул рукой и стянул рясу через голову, оставшись в одном нижнем белье.

— Вот, держите! — и он протянул рясу настоятелю.

Тот принял ее двумя руками и не дыша, не сдерживая слез. Потом зыркнул глазами на правого телохранителя, и тот, поняв все без слов, снял с себя рясу и протянул Четвертому на сменку.

— Вас отведут в гостевые апартаменты и накормят. — безжизненным, как у робота, голосом сказал настоятель. — Говорить ничего не буду — за такое не отдаришься.

Старик повернулся и с предельной осторожностью, как будто нес полную тарелку супа, двинулся в сторону своих покоев. Телохранители последовали за ним.

Четвертый пожал плечами и пошел в гостевой дом. Там он рассказал все Психу, смывшемуся сразу после молебна и потому к высочайшей аудиенции не допущенному.

Псих почесал в затылке и сказал:

— Фиг его знает. С коллекционерами не угадаешь. Я с ними сталкивался — они на всю голову отбитые. Может хату на тебя переписать, а может кадык выгрызть. Говорю же — не угадаешь. У них под черепной крышкой тараканы в палец длиной. Отдал и отдал. Может быть, если бы не отдал — он бы тебя на азу по-татарски нарубил, а я и добежать бы не успел. Давай спать, а утром будем разбираться.

Некоторое время спустя, пару часов пополуночи Псих и Четвертый мирно спали в мягких кроватях и даже Драк похрапывал в стойле.

И только настоятель монастыря безутешно рыдал. Он рыдал все это время, не останавливаясь, и дежурные монахи, не зная, что делать, растолкали двух его телохранителей — самых близких игумену людей.

Когда они вошли в келью, настоятель посмотрел на них заплаканными глазами и сказал:

— Пять часов! — и вдруг икнул. — Всего пять часов осталось. Через пять часов мою любимую заберут у меня.

— Ваше высокопреподобие! — осторожно сказал правый телохранитель. — Стоит ли так убиваться? Эти два паломника — наши гости. Нам ничего не стоит задержать их. Мы можем их попросить о каком-нибудь одолжении, которое займет у них некоторое время.

— Так точно! — подтвердил левый. — Скажете на сутки — задержим на сутки. Скажете на пятнадцать суток — будут сидеть пятнаху. Мы здесь власть.

Но настоятель зарыдал еще неудержимее.

— Даже если вы задержите их на год… — плакал он. — я смогу носить эту рясу всего лишь один год! А потом он уйдет и унесет ее! Унесет навсегда!

Телохранители переглянулись между собой, потом посмотрели на старика.

Затем правый кивнул левому. Тот откашлялся и начал:

— Ваше высокопреподобие, мы с вами давно друг друга знаем. Мы, можно сказать, ближе чем родственники. И у меня, разрешите доложить, сердце разрывается, глядючи на вас. А эти двое — они чужие. Мы их не знаем, и знать не хотим. Я, по крайней мере, не хочу. А на вас смотреть не могу. Так кто мне ближе — вы или эти чудаки пришлые? О ком мое сердце радеть должно?

— Конечно, о ближних! — вмешался в разговор правый. — Что тут думать?

— Ты вообще о чем, сын мой? — настоятель мгновенно перестал плакать и уставился на левого. Цепкости его взгляда позавидовал бы и молодой. — Ты о чем мне это сказать хочешь?

Левый сглотнул слюну, перекрестился и, решившись, сказал — как в воду прыгнул:

— Семь.

И тут же, смешавшись, пояснил:

— Семь ребят покрепче, думаю, хватит. Больше не надо, толкаться будем. Тут даже не столько покрепче, сколько нессыкливых брать надо. Сам отберу. Второй комплект ключей от гостевухи у Игоря, значит, он тоже в деле. Дверь вскроем тихо, а дальше — двое под окнами на всякий случай, а остальные по стеночке внутрь. Попробуем подушками задавить, а не выйдет — ножами дело доделаем. Сам молодость вспомню, если надо будет. Потом на погосте закопаем, даже отпоем, чтобы все по-божески было. Лось и вещи ребятам отойдут, вроде как за работу. А ряса — это уже ваше наследство, получается. Насовсем, не на год. Ну а грех потом отмолим. Монахи мы, в конце концов, или кто?

Он с отчаянной прямотой смотрел на игумена.

— Ну что тебе сказать… — протянул настоятель и замолчал.

В воздухе повисла очень напряженная пауза.

— Хороший план. — резюмировал старик. — Мне нравится. Умеешь ты все-таки мотивировать.

— А можно мне встрять, ваше высокопреподобие? — неожиданно влез в разговор правый. — План нормальный, но я бы немного допилил.

Левый со стариком внимательно уставились на него.

— Есть у меня мысль одна, которая вот мне мешает — как камешек в ботинке мозг колет. Даже две мысли. Первая с пацаном этим. Вы видели, сколько очков с совместного молебна нам насыпало? Я с нашими святошами поговорил, они говорят, что столько могли отсыпать только при одном условии — если у пацана «Святость» есть. Нулевого, разумеется, уровня, но «Святость». Прикиньте? У нас в монастыре никого нет со «Святостью», и ни в одном из соседних тоже нет — это сто пудов. Я вообще ни разу в жизни никого со «Святостью» не видел. А у этого пацана, в его возрасте и с его четвертым уровнем есть «Святость». Это вообще нормально?

Но это еще ладно, с пацаном проблема небольшая, он телок-телком, а со «Святостью» мрут так же, как и без нее. Но вот эта волосатая рожа с ним мне совсем не нравится. Из него монах, как из говна стилет. И опознание у меня на него не прошло. А это значит — либо «Скрытность» вкачена, либо уровень запредельный для моего 170-го. В любом случае с ним сюрприза жди. Ну не отдают такие вещи, как эта ряса, такому лоху, как этот пацан. Значит, кто-то рядом ходит, бережет. Короче, чуйка моя орет, надрывается. Как пожарная сирена.

Что бы я сделал.

Я бы пожертвовал гостевым домиком.

Дверь поленом подпереть. Ставни на окнах засовами заложить. Стены хворостом обложить — и запалить к ёкаям. Пес с ним, с домиком — отстроим еще. Зато мы вообще не при делах получаемся. Курили, придурки, в постели. Или просто свечка упала — мало ли как оно в жизни случается?