— Вот ты попал, земеля! — Михалыч сочувственно покачал головой. — Я б, наверное, сразу сдох на травушке-муравушке. Блин, а чем тебя кормить- то теперь? Не, мы, конечно, не только мясо едим, мы и папоротник собираем, грибы опять же — но мы все на жире готовим. А дать гостю три огурца, пока мы свежатину трескать будем, мне совесть не позволит.

— О, господи, всему вас учить! — вмешалась в разговор скрюченная старуха-мать. — Юлька, возьми котелок, обожги на огне, чтобы, значится, жир весь выгорел. Потом поставь в нем рис вариться, из моей заначки в кладовке возьми, овощей туда порежь какие есть. Будет рис с овощами. По готовности соевым соусом заправь, который у китайцев покупаем. Только делай побольше, чтобы и сегодня человек поел, и завтра с собой в дорогу взял. Поняла? Все, беги! А мне с гостем потолковать надо.

— Мама, ну что вы? — попытался урезонить родительницу Михалыч. — Давайте уж по-людски все сделаем, как положено. Когда за стол сядем, гость и расскажет, что там в мире делается. Чтобы ему по пять раз одно и то же каждому не повторять.

— Да помолчи ты! — отмахнулась от сына бабуля и повернулась к Четвертому. — Слышь, гость дорогой, скажи мне как на духу — ты про «Святость» для пущей важности присочинил, или она у тебя и вправду есть? Молод уж ты больно для «Святости». Это я бабка старая, давно живу, вот и много что слышала. Меня, кстати, Клара Захаровна зовут.

— Правда есть «Святость» — честно признался Четвертый. — Только она нулевого уровня.

— Да мы люди простые, живем в лесу, молимся колесу. — отмахнулась старуха. — Нам и нулевого выше крыши. Главное, чтобы была. А то знаешь, мы люди темные, нас обмануть — как у ребенка конфетку отобрать.

И посмотрела прямо в глаза монаху. Очень нехорошо посмотрела, таким взглядом любое желание обмануть вымораживается буквально за секунду.

— Ага, ты попробуй, отбери конфету у Светки — хохотнул Михалыч, явно имея в виду дочь, но мать так зыркнула на сына, что у Четвертого исчезли последние сомнения в том, кто здесь настоящий глава семьи.

— Помолчи, разговор серьезный. — ледяным тоном сказала Клара Захаровна и продолжила, обращаясь к монаху, который сильно напрягся. — А вот скажи мне, гость дорогой, слышала я как-то, что «Святость» позволяет посмертие править. Так это или брешут люди?

Четвертый мысленно утер пот со лба. Раздел о посмертии и перерождении он прочел совсем недавно, в Лучегорске, когда валялся в гостевой комнате, и потому в этом вопросе ориентировался неплохо. Ну как неплохо? Инструкцию прочитал.

— Не править — просить. Просить за кого-то — да, я могу. И не только я — даже вы можете, но только за ближнюю родню.

Старуха удовлетворенно кивнула, сжав тонкие губы. И продолжила:

— Сегодня пять лет, как муж мой помер. Отец, значится, этого вот обалдуя. — и она кивнула на сына. — Он неплохой мужик был, хороший даже, но вот жизнь, врать не буду, не без греха прожил. Ты-то монах, не помнишь, ты молодой еще — но раньше, когда я в твоем возрасте была, людям очень тяжко жить было. Никак, значится, не можно было выжить, не нагрешив.

И она помолчала пару секунду, явно что-то вспоминая. Потом тряхнула головой и продолжила рассказ.

— Я это к чему? Снился мне Михайла однажды. Года два тому, наверное, может больше. Сказал — не пустили его на перерождение, пока грехов не избудет, а сколько мучиться ему — не сказали. Вот он, значится, и искупает пока. Тяжко терпит — но терпит. Как живой во сне приходил. Но коротко, вот эти слова сказал — и сгинул, как не было, а я проснулась.

Вот и скажи мне, монах — в силах твоих помочь Михайле? А мы бы уж в долгу не остались, мы хоть люди и дремучие, а правила знаем, за добро добром воздаем.

И она вновь уставилась на монаха — требовательно, но с затаенной надеждой.

— Я… — Четвертому почему-то опять было очень страшно, но это был другой страх. Страх облажаться и не помочь спасшим его людям. — Я попробую. Я знаю, что надо, просто… Просто я никогда это не делал, и… И я не знаю — получится или нет. Только это нужно сейчас делать, сегодня, до полуночи, и мне эта… Помощь нужна будет.

— Говори. — коротко велела старуха, за спиной которой стоял сын, стиснувший копье так, что побелели пальцы.

— Грамотный есть кто у вас?

— Только я. — сразу ответила старуха. — И то — сколько уж лет прошло. Читать — еще туда-сюда, а писать и не сдюжу, наверное.

— Писать не надо! — заверил Четвертый. — Я вам напишу сутру о спасении души. Надо, чтобы ее кто-то читал все время, пока я молиться буду. Она не очень длинная.

— У нас бумаги нет. — сказала старуха и протянула монаху уголек. — Возьми любую шкуру и на ней пиши, они выделанные. И покрупней пиши, глаза у меня уже не те.

Четвертый кивнул, расстелил на полу шубу почившего медведя и принялся писать крупными печатными буквами.

— Вот — он сдул крошки угля со шкуры. — И лучше бы читать вдвоем. Вы оба самые близкие ему люди, вставайте на колени сюда. Вы будете читать, а вы — повторять за матерью. Прочтите один раз вслух, на пробу.

Старуха, пусть запинаясь и мекая, но прочла сутру довольно удовлетворительно.

— Отлично — заверил ее монах, успевший за это время еще раз пробежать глазами справку и освежить в памяти порядок чтения молитв.

Четвертый тщательно вымыл руки, расстелил молитвенный коврик и разжег курильницу. Знаком он велел старухе начать чтение.

Та проговаривала сутру уже гораздо увереннее, сын послушно басил рядом. Четвертый же в это время отбивал земные поклоны — он решил сделать по максимуму, сто пятьдесят. Когда монах закончил с поклонами, мать с сыном читали сутру уже практически не заглядывая в текст — выучили за столько-то раз. Немного отдышавшись от поклонов и восстановив дыхание, Четвертый разбавил своим голосом этот дуэт.

Он все делал по инструкции: прочитал молитву об очищении уст от грехов, затем об очищении души. Здесь была главная сложность — нужно было подгадать завершение собственной молитвы под финал сутры, читаемой хозяевами, но монах справился. Пауза уложилась в рекомендуемые пять секунд, и следующую сутру о спасении души они прочли на три голоса.

Ну а дальше было уже проще — сжечь в домашнем очаге бумажку с молитвой о спасении всех душ умерших, которую Четвертый написал загодя. Затем настал черед гимнов из сутры Алмазного резца, Лотоса и Амитаба. Завершил пение Четвертый сутрой Павлина. Финалом стали все те же сто пятьдесят поклонов.

Все! — немного растерянно сказал монах, дождавшись, когда мать с сыном бог знает в какой раз дочитают сутру до конца.

— Все? — переспросил Михалыч.

— Все. — подтвердил монах.

— Уф… — охотник вытер пот. — Бревна на частокол таскать проще было. Вроде и не делал ничего, а реально взмок. И что теперь?

— Ничего. — пожал плечами монах. — Молебен завершен.

— А что-нибудь случится должно? — строго спросила старуха.

Четвертый опять пожал плечами:

— Может будет знак. Может нет. Когда как. Тут не угадаешь.

— Понятно. — старуха сухо поджала губы. — Хорошая у вас работа. Ладно, пошли ужинать.

Четвертый так устал за этот безумный день, что даже есть практически не стал — затолкал в себя немного риса, чтобы не обидеть хозяев, да еще недолго поболтал с ними за ужином. Впрочем, старуха, хоть и осталась недовольна результатами молебна, быстро оценила состояние гостя, поэтому пресекла расспросы домашних и отправила юношу спать.

А утром Михалыч в крайне возбужденном состоянии растолкал жену.

— Юлька! Юль, да проснись же! Хватит дрыхнуть! Слышь, Юль, мне батя приснился! Как живой! Поблагодарил за молебен, сказал, что это была очень хорошая идея — ему практически четверть срока скосили, а там и на УДО можно рассчитывать. Велел пацана достойно отблагодарить. А потом исчез.

— Да ты что?! — глаза жены округлись от удивления. — Беги же к маме быстрее, она вчера весь вечер грустила, что молебен не помог. Нет, так-то она ничего не говорила, но я-то ее как облупленную знаю.