Элиза ступила ближе. В свете догорающих оплывших свечей она увидела, что глаза у отца красны, словно от недосыпания, а одежда в полнейшем беспорядке, будто он одевался поспешно. Наверное, он спешил отправиться на ее поиски, когда вечером она не вернулась домой, но что-то остановило его. Что-то маленькое, золотое, поблескивающее теперь на его сухом тонком пальце. Вспыхивающее алой капелькой прозрачного янтарика.

Наперсток.

Увидев его в своем доме, почтенный маркиз позабыл обо всем на свете. Об ужине и о пропавшей дочери; о том, что надо одеваться и ложиться ночью спать. Обо всем.

Для него из всего света осталось только это – колода карт да наперсток, и незамысловатая игра. Видимо, он  загадывал карту и рукой в наперстке безошибочно вытягивал ее. И это приводило его в неистовый восторг.

– Папа, – робко позвала Элиза. Маркиз, не прекращая своего занятия, мельком глянул на дочь.

– А, нашлась, – небрежно бросил он, тасуя карты. – Тем лучше. Меньше головной боли. Молодец, девчонка! Ты смогла это сделать! – и он расхохотался, как безумный.

– Смогла сделать что? – прошептала Элиза в ужасе. – Отец, ты меня пугаешь! Оставь этот наперсток, ты же сам говорил, что он часть демона! Он изменил тебя до неузнаваемости одним прикосновением! А дальше что будет?!

– Изменил? – холодно переспросил отец, прикуривая сигару от оплывшей свечи. На мгновение он снова стал прежним – собранным, внимательным и холодным. Но только на миг. Затем маркиз снова расхохотался, словно примерил маску и остался доволен этой шуткой.  – Да я всегда был таким. Зато теперь не надо прятаться и притворяться! Теперь я могу себе позволить все!

– Все – это что? – уточнила Элиза.

– Наперсток! – ответил отец, показывая ей красивую безделушку. – Я весь город обдеру с этой вещицей!

– Да зачем тебе столько денег, папа! – ужаснулась Элиза. – Мы ведь итак богаты.

– Глупая. Денег много не бывает. И потом, деньги – это власть. Можно отнять человека все, но не забирать, а заставить отработать. Отчаявшийся, совершивший такую огромную ошибку, он будет способен на все, чтобы его уютный маленький мирок не разлетелся на куски.

– Ты не можешь быть так жесток! – в ужасе прошептала Элиза.

– Да почему же нет? – усмехнулся отец, поднимаясь с места. Бессонная ночь и усталость сказались на нем не лучшим образом, он ссутулился и даже стал ниже ростом. – Нужно отдохнуть… а потом нас ждут великие дела!

– Обирать людей – это великие дела?

– Не дерзи мне, паршивка! – озлился маркиз. – Я кормлю и пою тебя, так что будь благодарна! Не тебе осуждать мои поступки! Будь покорна, и тогда наказание тебя минует! Скажи спасибо, что я не высек тебя за то, что ты шлялась где-то всю ночь. Мне не нужна дочь-потаскуха! И молодому Эйбрамсону наверняка тоже не нужна невеста, которая таскается черт знает где. А у него, говорят, еще целый сундук сокровищ. И я хочу получить их все!

– Что?! – вскричала изумленная и возмущенная Элиза. – Вы предлагаете мне стать воровкой?! Обокрасть собственного мужа?! Не бывать этому!

– Поговори еще со мной! – вспыхнул отец. – Я сейчас тебе задам…

Элиза вскрикнула и бросилась прочь, когда увидела, как  отец наступает на нее с явным намерением поколотить. Махом она взбежала по лестнице наверх, в свою комнату, обмирая от звука шагов за своей спиной – и напугалась еще больше, распахнув дверь и нос к носу столкнувшись с Эрвином. В лицо ее дохну сердитый зимний холод, качнулись синие лепестки пламени на свечах.  Эрвин, мягко, но непреклонно отстранив ее с дороги, быстро шагнул вперед, скользнул бесшумной темной тенью навстречу бушующему отцу Элизы. Вместе с ним на лестницу словно вылилась вся его новообретенная темная сила, черным облаком клубящаяся у его ног, обнимающая его плечи. Элиза вдруг ощутила себя маленькой рыбкой в замерзающем ручье, в котором вода превратилась в кашу с ледовым крошевом. И не вырваться из холодного мира, старшего медленным и похожим на дурной сон.

Вместе с бесшумным, грозным Эрвином на лестницу выскочили собаки, синеглазые Ночные Охотники. Они лаяли; из их красных горячих глоток валил пар, а голоса были неясны, слышны глухо, как эхо вдалеке.

Маркиз тотчас сообразил кто перед ним. Он замешкался лишь на миг, а затем с громким писком перекинулся в юркого соболя и рванул со всех лап прочь. Ночные охотники помчались за ним, но что-то говорил Элизе, что у них нет шансов догнать юркого зверька, который в любую щель просочится.

Эрвин меж тем вернулся в комнату и запер дверь. Элиза даже вздрогнула от звука закрывающегося замка, он показался ей звонче пистолетного выстрела.

– Эрвин, – пробормотала она, растерянная. – Отец… он обезумел… не надо его убивать, это просто наперсток на него так действует… Его можно спасти, догнать и отнять у него эту вещь…

Она лепетала еще какие-то оправдания, выгораживая отца, а Эрвин смотрел на нее неотрывно, сверху вниз, и его сила клокотала, разрезаемая быстрыми синими молниями.

– Нет, – сказал он, наконец, разжав плотно сомкнутые губы. – Это не наперсток. Это его сознательный выбор. Он всегда стремился к этому. Он всегда знал, что с ним будет. И принял магию наперстка.

Глаза Эрвина стали темными, как черные сапфиры, он упрямо мотнул головой.

– Но почему, – с досадой в голосе произнес он, и его голос многократно повторился в грохоте грома, – ты волнуешься об этом негодяе и мошеннике, который без зазрения совести хотел сделать тебя воровкой, больше, чем о нас с тобой?! Больше, – его голос стал тихим и печальным, – чем обо… мне?

– О нас? – повторила Элиза, растерянная. – О тебе?

– Я все знаю, – прорычал Эрвин гневно, сжимая кулаки. Гром грохнул, превращаясь в его голос. – Неужели ты подумала, что я… не почувствовал бы?

Он оказался близко, пугающе и волнующе близко, обдав Элизу своей зловещей мощью, словно порывом сильного ветра.

– Почувствовал что? – испуганная, спросила Элиза, чувствуя, как его ладони вкрадчиво поглаживают ее плечи, так, что совершенно непонятно, чем обернется следующее движение мужчины – нежной лаской или хлесткой пощечиной. Но отчего-то от этих прикосновений словно колючие искры пробежали по коже девушки, жар охватил ее, в груди стало горячо, невыносимо горячо, словно Эрвин коснулся ладонями ее сердца.

– Ты позволяла себя целовать! – грозно выдохнул Эрвин, сжимая ее плечи до боли и привлекая девушку к себе словно самое дорогое свое сокровище. То, что хочется схватить, сжать, измять, растворив в себе без остатка. То, с чем хочется слиться в единое целое. То, чем хочется жить и дышать.

– Почему ты так легкомысленно отнеслась к собственной предназначенности?! – простонал Эрвин. Он очень хотел быть строгим, грозным, пугающим. Он хотел, чтобы Элиза трепетала от ужаса, но его прикосновения были мягкими, словно мед. – Почему ты не подумала обо мне?! Каждый твой вздох, каждый взгляд, каждое твое прикосновение к другому я ощущаю как ожог, как удар по лицу, как остро отточенное лезвие, снимающее кожу с моих губ! Он целовал тебя! Не смей мне лгать, я знаю – он целовал тебя, и ты отвечала ему взаимностью! Ты позволила ему касаться тебя, ты даже позабыла обо мне в тот миг!

– Но Эрвин, – выдохнула Элиза, чувствуя, как его руки сминают ее одежду и рвут – с треском раздирают кружева, крепкую шнуровку корсажа. – Я даже понять ничего не успела тогда…

– Не успела понять! – рыкнул Эрвин, сдирая с ее плеч платье и оставляя на ее коже крепкий поцелуй, болезненный укус, от которого тело Элизы словно пронзило ледяным лезвием до самого сердца. – Не успела понять, что надо врезать ему крепкую оплеуху, но успела понять, что поцелуи так сладки, что на них хочется отвечать, так?

– Эрвин! – выкрикнула Элиза. В ее голосе сплелись отчаяние и сладострастность. Ей хотелось и оттолкнуть Эрвина, дарящего такие обжигающе-ледяные поцелуи, и хотелось привлечь его к себе, прижаться крепче, словно в ледяной омут кинуться в его суровые объятья и дождаться, пока невероятная мука холода превратиться в такое же небывалое, неслыханное блаженство.