И поэтому, когда Антон возвращался с работы, я искренне вешалась ему на шею и радостно дрыгала ногами. А он смеялся и целовал меня, и его губы пахли морем и фисташками.

В кровати мы по-прежнему просто спали. Хотя несколько раз Антон позволял себе немного больше простых поцелуев, но в нужный момент всё равно останавливался и желал мне спокойной ночи. Я знала, чего он ждёт, но пока не могла осуществить его мечту.

Так прошло четыре дня. Во вторник Антон обещал вернуться сразу после обеда. Для съемок ему оставался ещё один день, а потом мы сможем наконец побыть вдвоём и несколько недель просто путешествовать по Европе. Визит в Рим я уже предвкушала.

Теперь каждое утро, вместо того, чтобы фотографировать рассвет, я запускала руку в мамину шкатулку, которую взяла с собой в Венецию, и доставала одну из записочек. Они все были похожими друг на друга – ласковые слова и признания в любви необыкновенно повышали моё настроение. Словно мама на один краткий миг возвращалась к жизни и обнимала меня за плечи.

Но в тот вторник мне попалась совсем другая записка…

Прости, что пишу это, а не говорю в глаза. Я малодушная и слабая… Просто не хочу видеть твоё лицо, когда ты узнаешь.

Мне осталось жить не больше года. Так сказал врач час назад. Всё бесполезно, ничего не поможет. Через год вы с Наташей останетесь вдвоём.

Я всегда мечтала умереть молодой. Не зря говорят, что с мечтами нужно быть осторожнее, они могут и сбыться…

Сейчас мне нужно выплакаться. А потом я смирюсь. Ты ведь знаешь меня.

Я всегда боялась, что первой останусь без тебя. Но теперь… я бы отдала всё, лишь бы не покидать тебя. Я не хочу причинять тебе боль… Если бы я могла хоть что-то исправить!

В любом случае – мы встретимся там. Я верю.

Я буду ждать тебя.

Мир перевернулся. Я опустилась на постель, глотая ртом воздух. Никогда в жизни я не чувствовала так остро собственное сердце – оно билось в груди, выталкивая кровь, оно стучало на всю комнату…

Наверху записки была дата. Они погибли ровно через полгода. И я вспомнила, вспомнила наконец, как мама ходила по больницам, уверяя меня, что ничего страшного не происходит. И я верила – просто потому, что мама никогда не врала мне. А ведь она так похудела за эти полгода, а папа вдруг начинал без причины как-то грустно улыбаться…

Я выскочила из отеля, забыв тёплый платок. Бродила по узким улочкам, мерила шагами мостовые, украдкой вытирая заслезившиеся от ветра глаза.

То, что стало трагедией для меня, было благословением для них. Они должны были умереть вместе. Просто потому, что всё равно не смогли бы жить друг без друга.

Теперь я это понимала. Но понимание далось мне так тяжело и больно, что казалось, будто кто-то насильно вырывает что-то у меня из груди.

И когда по щекам наконец заструились тёплые, солёные и злые слёзы, я смогла глубоко вдохнуть холодный морской воздух и успокоиться.

Они погибли мгновенно, не успев почувствовать даже малейшей боли. Маме не пришлось лежать в больнице, страдая от медленно надвигающейся смерти, а папе – оплакивать её.

Так было правильно. Так было нужно… им.

А что нужно мне?!

Спустя час я, проголодавшись, зашла в то самое кафе на берегу Гранд-канала, которое облюбовали мы с Антоном. Сделала заказ и полезла в сумочку за зеркальцем, чтобы посмотреть, во что превратилось моё лицо после слёз на холодном ветру.

Вместо зеркальца я нащупала какой-то листочек. Сложенный вчетверо, он сиротливо лежал в центральном отделении сумки, рядом со всеми документами. Я нахмурилась и, зацепив его пальцами, вытащила на свет божий. И, развернув, с изумлением уставилась на тот самый портрет, который мне подарила Лика…

Сердце зашлось в лихорадочном стуке, когда я увидела Максима. Этот его взгляд, изображённый на портрете, был мне знаком очень хорошо… слишком хорошо. Я с жадностью впитывала в себя черты любимого лица, по которому так соскучилась. И сама дописывала недостающее в портрете – тонкую паутинку седины в волосах, ямочку на второй щеке, лукавые морщинки в уголках глаз.

Протянув руку, я водила пальцами поверх портрета, как будто действительно могла дотронуться до Максима. И вспоминала, вспоминала…

Вспоминала своё первое впечатление о нём, когда он вошёл в конференц-зал 8-го марта – серьёзный человек с удивительной ямочкой на щеке, который обидел меня, поверив Марине Ивановне.

Вспоминала наше первое совместное совещание и его слова: «Для меня будет настоящей честью с вами работать», а ещё – тёплую и большую руку, крепко пожавшую мою. Именно с этого рукопожатия всё и началось. Именно с него! И как я раньше не понимала…

Вспоминала поездку в Болонью и наши долгие разговоры в ресторане, когда я почему-то открылась почти незнакомому человеку, и слова Максима: «Вы живы, но вы спите».

Вспоминала его глаза, светящиеся тревогой и болью за меня после истории с Молотовым. Утро на лавочке и лихорадочные поцелуи в шею, мой рассказ и его: «Это самая печальная сказка о снежной королеве».

Вспоминала майские праздники и знакомство с Лисёнком. Потом – её день рождения и свою обиду на сбежавшего от собственных чувств Максима. Его день рождения и мой подарок – наш первый поцелуй.

Вспоминала нашу первую ночь, его руки и губы, радостное снежное утро, когда я нарисовала на стекле сердечко, совсем как в детстве…

Я смотрела на портрет и улыбалась. И этим воспоминаниям, и собственной глупости.

Ведь я люблю его. Именно на это и намекал мне Мир, когда говорил, что Максим мне «больше, чем нравится». Он-то, конечно, всё давно понял.

Именно поэтому моё тело всегда так реагировало на Громова. Оно осознало это гораздо раньше своей хозяйки и зашвыривало меня своеобразными сигналами, но я оказалась непробиваемой дурой. Я боялась своих чувств и не хотела признаваться в них, принимая реакцию собственного тела за примитивные желания.

И только теперь, взглянув на портрет, я увидела там двух влюблённых друг в друга людей. В чувствах самого Максима я не сомневалась.

И когда только Лика успела запихнуть мне в сумку свой подарок? В любом случае, при встрече скажу ей «спасибо», ведь если бы не она…

Стоп. При встрече?!

Так, и что мне теперь делать?

Стало стыдно. За то, что не рассказала Максиму про Рашидова, за то, что уехала не прощаясь. Да, он тоже натворил много всего нехорошего, но…

Я помнила слова мамы. «Если ты надеешься, что встретишь в жизни мужчину, который никогда не скажет или не сделает тебе нечто, из-за чего ты обидишься, то ты заблуждаешься. Нет ничего проще, чем обидеть другого человека».

Смогу ли я простить, как мама? Глупый вопрос.

Я всё-таки её дочь.

Сложнее всего мне пришлось, когда вернулся Антон. С признаниями я решила подождать до завтрашнего дня… И не только потому, что мне было необходимо придумать нужные слова, но и потому, что мне просто банально было очень стыдно перед ним.

Ночью я долго не могла уснуть, прислушиваясь к его дыханию. Антон ведь мог настоять на большем, чем просто спокойный сон вместе, но не стал этого делать. Он ждал, надеялся, верил… И мне так не хотелось разрушать в нём всё это. Я слишком многим обязана своему лучшему другу…

Но я люблю Максима. Мои чувства к нему совсем не похожи на то, что я когда-то испытывала к Антону, но так и должно быть. Я ведь изменилась.

Про конверт Мира я вспомнила утром. Долго искала его среди документов, и в конце концов, открыв, замерла в изумлении. Внутри лежал обратный билет на ночной рейс Венеция-Москва в пятницу. На моё имя.

Мир… умница. Он всё понял гораздо раньше, чем я. Но оставил мне возможность решать самой.

В среду Антон завершил съёмку совсем поздно и прибежал ко мне в отель в седьмом часу, когда я уже исходила Венецию вдоль и поперёк. Подхватил на руки и закружил по номеру, как будто я была лёгкой, словно пушинка.

– Вот и всё, пчёлка! Больше никаких съёмок!

И осёкся, увидев моё лицо. Весь день я раздумывала о том, как буду говорить вечером с Антоном насчёт своего отъезда, и просто не успела убрать с лица выражение глубокой задумчивости.