Эта мысль меня настолько ужаснула, что решение пришло внезапно. И за несколько дней до возвращения Громова я тоже написала заявление на отпуск. На весь август. Королёв, увидев его, вопил долго и громко, но в конце концов, устало махнув рукой, изрёк:
– Ладно, ты три года в отпуске не была, сходи уж. Только отдохни нормально, чтобы вернуться к работе свежей и бодрой.
Вот так я, без ведома своего непосредственного начальника, ушла в отпуск до самого сентября. И моей целью был вовсе не отдых. Я хотела вытравить из своего сознания – и заодно из подсознания – мысли о капитуляции перед Громовым. Мне нужно было убедить саму себя в том, что не стоит ради мимолётной связи поступаться своими принципами, да и рушить чужую семью тоже…
Рассуждая таким образом, я передала все свои дела Светочке и, попрощавшись с коллективом до осени, шагнула за порог издательства.
Куда пойти? Что делать в ближайший месяц?
И – как всегда, в самый нужный момент, – мне позвонила Аня.
– Слушай, – начала я, только взяв трубку, – ты очень вовремя. Можно мне пожить у тебя? Вместе с Алисой. Пожалуйста!
Я знала, что она согласится. Иначе просто не могло быть.
Это был месяц безделья. Аня, узнав, что я в отпуске, тоже решила написать заявление и составить мне компанию в ничего-не-деланье. Точнее, мы делали, но только то, что доставляло удовольствие.
Просыпались рано утром и шли в парк, кататься на велосипедах. Потом возвращались и завтракали, смотрели кино, болтали, опять шли гулять, обедали в местных кафешках, а вечером…
За этот месяц я так находилась в ночные клубы, что возненавидела их лютой ненавистью. Но отказать Ане просто не могла. Поэтому терпела и громкую музыку, выбивающую похоронный марш на моих ушах, и табачный дым, и её странных друзей. Эти друзья громко гоготали и обсуждали футбольные матчи, компьютерные и ролевые игры. Я вежливо улыбалась и терпеливо ждала, когда очередная экзекуция подойдёт к концу.
Я прекрасно понимала, что Аня в первую очередь хочет меня кому-нибудь сосватать, но… в общем, успехов подруга не достигла. Зато она сама пару раз притаскивала на ночь нового дружка и запиралась с ним в комнате. И я, слушая, как тихо скрипит под ними многострадальная кровать, понимала, что не хочу так жить. Аня знала своего хахаля всего пару недель – и вот, он уже спит (если бы только спит!) в её постели. Мне нужно сделать лоботомию – или просто вынуть весь мозг – чтобы я решилась на такое.
Но я не высказывала эти мысли подруге, справедливо полагая, что каждый человек волен сам делать выбор. И поступать так, как ему хочется. Особенно если речь идёт о его собственной судьбе… Никто ведь никого не насиловал.
Что же касается Громова… Я о нём просто не думала. Сначала, безусловно, я изредка вспоминала его, особенно перед сном. Но потом… Аня и её выходки выселили из моего сознания все посторонние мысли. Единственное, на что я была ещё способна, – это письма Антону, даже разговаривать с ним дольше пары минут не получалось. Кое-кто начинал нетерпеливо приплясывать и вопрошать: «Ну, долго ещё ты будешь лясы точить?» В такие моменты мне хотелось обзавестись чугунной сковородкой. Ну, или на худой конец взять в руки большой половник или скалку…
Однако на последней неделе отпуска ко мне вернулся страх. Я с ужасом думала о том, как вернусь в «Радугу», как вновь увижу своего начальника, как… Только бы он не брал меня больше за руку! Только бы не подходил близко! Только бы…
Видя моё состояние, Аня хмурилась и пыталась меня растормошить с помощью вечерних возлияний и поездок за город, по грибы. Как ни странно – помогало. И моё решение – не изменять себе ради мимолётной интрижки – становилось всё твёрже день ото дня.
Август пролетел так, как будто он был не месяцем, а днём. И в последний день лета, переехав от Ани в свою квартиру, я обновила батарейки в «вечной свече», прошептав:
– С днём рождения, отец.
Он улыбался мне со снимка такой знакомой улыбкой, которая при жизни была ещё ярче. Если бы не… если бы не я, в этот день ему исполнилось бы 55 лет.
И я закрыла глаза, погружаясь в самое главное воспоминание о папе – такое же яркое, как глаза и улыбка мамы, и такое же тёплое, как южное море в летний день.
Я стояла посреди залитой солнцем лесной полянки. Мне девятнадцать, лето выдалось удивительно урожайным на грибы, и папа взял меня с собой за город.
За прошедшие два часа мы с ним набрали почти по полной корзинке белых. И сейчас я стояла, подставив лицо под летнее солнышко, наслаждаясь его ласковыми лучами.
– Смотри, какой белый, Наташа! – позвал отец, приближаясь ко мне с грибом в правой руке. Это был большой боровик со светлой шляпкой и толстой ножкой, настоящий красавец.
– Ух! – выдохнула я, забирая гриб у папы и с восхищением его рассматривая. Сбоку налип коричневый дубовый листочек, и я осторожно счистила его.
– Пойдём покажу, где я его нашёл, там наверняка осталось и на твою долю, – засмеялся отец.
Я кивнула и радостно зашагала следом за ним, аккуратно положив боровик в корзинку.
В лесу дивно пахло травой, мокрой землёй, а ещё – грибами. Этот грибной дух не спутать ни с чем тому, кто, как я, с самого детства всюду ходил за папой-грибником. Свой первый боровик я нашла в полтора года, когда мама повела меня в кустики справить естественную надобность.
Вокруг стояла тишина, нарушаемая только шелестом листвы и пением птиц. Для жителей города это удивительное ощущение – ведь в любом парке слышно шум автотрассы. А сейчас я не слышала ничего, кроме наших шагов, ветра в кронах деревьев и чириканья какой-то невидимой птички.
– Папа, – позвала я.
– Да, доченька?
– Скажи, а почему ты так долго не любил маму?
От неожиданности отец оступился и чуть не выронил корзину с грибами. Я улыбнулась, глядя, как он собирает выскочивших из неё боровиков.
– Э-э-э… В связи с чем вопрос?
– Ну просто интересно стало. Глядя на вас сейчас, трудно поверить, что мамина история любви… точнее, ваша история любви – правда. Не понимаю, как ты мог не любить её.
Как я ни старалась смягчить свой голос, в нём слышалось осуждение.
Папа вздохнул, остановился и сел на поваленное дерево, лежавшее неподалёку. Недолго думая, я устроилась рядом, приготовившись слушать.
Такими уж были мои родители – они никогда не отлынивали от важных для меня разговоров. Вот я – да, отлынивала, а папа с мамой всегда отвечали на мои архиважные вопросы. И только после того, как их не стало, я поняла, насколько это было удивительно… и ценно для меня.
– Понимаешь, дочка, все люди меняются с течением времени. То, что тебе кажется правильным решением сейчас, через год будет казаться невыносимой глупостью, и наоборот. Вот так и я… Ты ведь слышала нашу историю со стороны мамы и восприняла её тоже со стороны мамы. А теперь попробуй представить себя на моём месте. Представь, что ты встречаешься с девушкой, которую любишь, а потом оказывается, что эта девушка тебе изменяет. А другая девушка, которую ты считаешь своим другом, любит тебя совсем не как друга. Тут есть, от чего свихнуться, тебе так не кажется?
Подумав, я согласно кивнула.
– Вот и я… С одной стороны, я понимал, что общение со мной приносит Лизхен только боль, а с другой – не мог от неё отказаться. Каждый раз, когда я решал – всё, больше я ей не звоню, пора это прекращать – мне через пару дней становилось невыносимо. Твоя мама, Наташа, обладает удивительным даром – дарить тем, кто её окружает, тепло и свет, спокойствие и радость. Ты знаешь это не хуже меня. И рядом с ней я действительно оживал. И каждый бы ожил, зная, что его любит такая прекрасная девушка!
Я хотела возмутиться, но отец опередил меня:
– Я знаю, Наташа – я эгоист. И если бы на моём месте была Лизхен, она бы смогла отказаться от общения со своим несчастным и влюблённым другом. А я вот не смог. Но в конечном счёте, дочка, разве не привёл этот мой эгоизм к нашему совместному счастью? А вот что было бы, будь я так же благороден, как твоя мама, – ещё неизвестно… Скорее всего, мы жили бы, как многие люди – с нелюбимыми под боком, страдая от того, что расстались друг с другом.
