— Я ведь за тобой пошла, — продолжила Радмилла. — Разве же я мертвая?

— Ты ведьма, — ответил охотник всё тем же надтреснутым голосом. — Для тебя, верно, всё иначе.

Не ведаешь ты, охотник, разницы между тем, кого подняли из глубины болот, и тем, кого вернули прежде, чем он пересек разделяющую миры грань. И не понимаешь, сколь тесно отныне сплетена в тебе жизнь со смертью.

— За мной иди, — велела Радмилла, выворачивая ладонь и оплетая пальцами широкое запястье. Чтобы потянуть за собой, заставить подняться с мерзлой земли. — Покажу я тебе. Чего никому не показывала.

Пошел будто неохотно, равнодушно позволяя вести его за безвольно обмякшую руку. Шаг у охотника был широкий, но медленный, словно с силой приходилось ему отрывать босую ногу от черной, в редких пожухлых травинках земли. Радмилла упорно тянула, уводя всё дальше вглубь болот, откуда не всякому дано найти обратный путь.

Вдоль тропы расцветали травы. Поначалу лишь по стебельку, по крохотному соцветию, затем стали подниматься из земли разноцветными островками, пока не потянулись наконец неразрывными лентами. Тропа теплела под ногами, будто под землей разгоралось пламя, не обжигая, но грея. Поднялись, цепляясь узловатыми корнями, не видимые ни с края болот, ни от двери ведьминой хижины редкие деревья. Живые, не похожие на те, что умирали по краям Стылой Мари. Радмилла бросила, едва обернувшись, взгляд через плечо. На смуглом от загара и чужой, пришлой крови лице промелькнуло смятение от вида зеленой листвы. И голос утратил странную надтреснутость.

— Как же… это?

— Увидишь, охотник, — ответила Радмилла, не сбавляя шага.

По краям тропы вырастали кустарники. И дикие ягоды, крупные, сочные, сами падали в протянутую руку с колючих ветвей.

— Знаешь, охотник, каково оно на вкус? — шептала Радмилла, протягивая сорванные дары. К самым его губам поднося испачканную соком ладонь. Сердце болот пахнет полынью и зверобоем, горчит на губах терпкой калиной. Слепит глаза, отражаясь солнечными лучами от белого камня. Вода вокруг него прозрачная, голубая, словно небо — хотя небо над ней уже зимнее, свинцово-серое, — и отчетливо различимы глазу усеивающие дно белые кости.

— Что это?

— Жизнь, охотник. Бел-горюч камень, из подножья которого текут целебные воды. И смерть. Даже после нее мы стережем дар Матери-Земли. Видишь, вот мой отец. И моя мать. Все мои предки лежат под этой водой. А потому я могу говорить с ними каждый раз, когда над болотами загораются огни.

Бел-горюч камень веками питал сердце Стылой Мари, бережно хранимый сменяющимися поколениями колдунов. И служил им проводником из мира мертвых.

— Иди за мной, — сказала Радмилла, первой ступая в теплую воду. — Если не побоишься.

Идти по костям, под которым не видно дна. Ведьма не оглядывалась, но губы у нее дрогнули, изогнулись в слабой улыбке, когда за спиной плеснула вода.

— Разве… не разозлятся твои предки от того, что…?

— Так ведь ты уже идешь. Что толку теперь бояться их гнева?

Радмилла знала ответ, даже если сам он того не ведал. Тому ли, кто бродил дымными тропами между мирами, пугаться выбеленных водой костей?

Длинная рубаха намокла, но не путалась вокруг ног, а слабо колыхалась в воде темным пятном, не стесняя шаг. Кости, гладкие на ощупь, не ломались даже под ногами идущего следом мужчины и лишь скользили, скатываясь от неосторожного движения в ямки на сокрытом белым костяным покрывалом дне. Руку Радмилла тоже протянула первой, касаясь шершавой поверхности камня, чувствуя дрожащее под пальцами тепло. Здесь любой заговор сотворить под силу. Любое добро обретает неведомую мощь.

И любое зло. Многие усеяли бы дно втрое бо́льшим числом костей, лишь бы хоть раз прикоснуться к сердцу болот.

Я ошиблась, Мать-Земля. Не хватило силы моему заговору. Подай знак, где мне черпать ее теперь.

Радмилла вслушивалась в тишину болота, едва не упустив мгновение, когда камня коснулась еще одна рука, самыми кончиками пальцев, словно боясь обжечься о слепящую глаза белизну.

— Бьется, — пробормотал охотник, и уголки губ у него дрогнули. — Будто… сердце.

Так просто. И так сложно. Захочет ли?

— Если решишься, — заговорила Радмилла, боясь промедлить лишнее мгновение и не осмелиться и вовсе, — пойти на оленя вновь…

— Я не убил его всё же, верно? — спросил охотник. Голубые глаза смотрели, не отрываясь, на камень, не позволяя прочесть его думы.

— Нет. Хуже только вышло, — призналась Радмилла. — Твоей вины в этом нет, охотник, но кровь твоя куда сильнее, чем та, что текла у кузнецовой дочки. Дух оправится и примется искать уже не случайную жертву.

Захочет выпить чужую силу до дна. Завершить начатое. И взять даже более, чем было в ту ночь. Вырвать частицу болот. И открыть себе путь к белому камню.

Смерть дала тебе куда больше, охотник, чем могла бы забрать. Но даже смерть не способна подарить столько сил, сколько хранит в себе жизнь.

Жизнь была здесь повсюду, расходилась кругами по потревоженной шагом воде, шелестела соцветиями трав под ногами, колола плечи листьями зверобоя.

Знаю я способ, охотник.

Сердце под пальцами отзывалось гулкими сильными ударами. И кожа на щеках пылала от прикосновения ладоней.

А тебе самой-то этот способ по нраву?

Волосы темным медом растекались по сплетениям трав, под которыми не видно было земли. Соскальзывали с плеч, обнимали грудь. Красивая. Пусть другие примутся спорить, но ему не нужно иного очарования, чем то, что смотрело из глубины желтых глаз.

Только послушай, охотник. Ведьмина любовь горькая, горше приворота оказаться может. Захочешь уйти, да не отпустит, потянет обратно на болота.

Не захочу.

Куда ему отныне идти, с неровным рубцом на груди и привкусом дыма на губах? Пусть она говорит, что живой, да только не то с ним что-то, неправильно. Слышит он на болоте то, чего прежде не слышал. Видит то, чего прежде не замечал даже краем глаза. Чует, не успев даже прикоснуться, то, чего прежде не ощущал.

Ее — прежде всего. И каждый изгиб под пальцами — как бел-горюч камень, теплый, полный колдовством.

Всё, что течет, обладает силой. Кровь. Пот. Семя.

Радмилла гладила пальцами лежащую на груди руку, когда под спиной вновь задрожала земля. Застонало ветром в листве. Встревожило воду отголоском далекого крика. И не страшно тебе, кто бы ты ни был, сотворить подобное? Самому привести духу сильную кровь, чтобы напитать мертвое тело. Опасный это враг, если готов принести даже жертву.

— Мстислав, — позвала Радмилла, поворачивая голову.

И увидела зелень в глубине его зрачков.

========== IV ==========

В котле — небольшом, из темной бронзы выплавленном — слабо дымилось зелье. Тонкие, от легчайшего вздоха дрожащие струйки пара поднимались над гладкой, медово-рубинового цвета поверхностью, и Радмилла склонилась над ней так низко, что соскользнувшие с плеч гладкие концы волос закачались у самых краев ведьминого котла.

— Что увидишь, не знаю, не ведаю. То, что было. То, что грядет. То, чего никогда не произойдет. Каждому из пришедших Марь разное кажет, — желтые глаза блеснули колдовской искрой, первым отсветом разгорающегося в глубине зрачков пламени чар и заговоров. — То, что лишь он один разгадать сумеет.

Зелье задрожало, слабая рябь побежала по переливам медового и рубинового, и его собственные глаза различили движение теней в глубине котла. Увидели то, чего никогда не разглядели бы прежде, даже вздумай он всматриваться в это варево днями и ночами напролет. Страшен дар мертвого болота. Ведьме, быть может, и по нраву, но у простого охотника кровь в жилах стынет. И рука тянется не к котлу, а к другой руке, белой и теплой, бережно касаясь паучьих пальцев. Лаская мгновенно отозвавшуюся дрожью ладонь.

— Опасно это?

Привкус летнего дыма на губах сделался сильнее. Что бы она ни ответила, а пить, верно, придется. Слишком много накопилось вопросов, слишком сложный сплетался узел из крови и чар, но лучше уж знать, чего ждать от этого зелья из болотной воды и прорастающих сквозь кости трав. Но Радмилла будто не услышала. Застыла, устремив взгляд на коснувшуюся ее руку, и медленно разомкнула губы, словно желала и вместе с тем не решалась спросить: