По непрозрачной, ничего не отражающей воде побежала поднятая последним всплеском рябь, всё дальше и дальше вглубь болота, не угасая, а набирая силу, обращаясь настоящей волной, и с шумом нахлынула на берег, лизнув хлипкую дверь. Радмилла вскочила с колен, едва не опрокинув котел, бросилась наружу, путаясь в длинном подоле рубахи, и остановилась, вглядываясь в темноту и мечущиеся зеленые огни, прежде чем закричала.

— Верни!

Болото всколыхнулось вновь, заупрямилось — значит, еще жив, еще задыхается в ледяной темноте, — огни вспыхнули ярче, и ведьма повторила звенящим от злости голосом.

— Верни! Не твой он!

И, повинуясь отчаянному порыву, бросилась в воду. Только бы отыскать прежде, чем руки начнет сводить от холода, только бы вырвать из жадно пьющей жизнь трясины. Только бы отпустила Марь, только бы принесла путями подводными к ведьминому порогу, а дальше уж ведьма справится сама. Любую рану исцелит, любое колдовство разобьет.

Не отдам. Своим сделаю, огнем болотным обращу, только бы тебе не отдавать.

Огнем заплясало и перед глазами, сдавило ледяным обручем грудь, требуя хоть глоток воздуха, свело тянущиеся в глубину пальцы, а затем они нашарили шершавую, грубо выделанную звериную шкуру охотничьего кожуха. Радмилла потянула его за собой, обмякшего, неподвижного, и вынырнула, жадно хватая ртом холодный воздух. Мокрая голова безвольно откинулась ей на плечо.

Тяжело. До островка рукой подать, да только не помогает охотник, тянет обратно на дно.

Марь всколыхнулась вновь, лениво — будто прошептала «Что ж, помогу я тебе, непутевой», — и подняла еще одну волну. Видали бы ее дурни деревенские, в раз бы перестали на болота шастать да ведьмин покой нарушать. Радмилла выбралась на берег, поскальзываясь и таща за собой безвольное тело. А потом повернула голову и увидела его глаза. Голубые, со слипшимися от воды девичьими ресницами.

И ничего не видящие, с танцующими в глубине зрачков зелеными огоньками.

========== III ==========

Дым — терпкий, летними кострами пахнущий — клубился над петляющей тропой, стелился между поросшими соцветиями зверобоя кочками. Тянул за рукава рубахи, до самых локтей закатанные, обвивал призрачными пальцами золотисто-смуглые запястья. Вставал плотным туманом по краям тропы, заглушая слабый голос, едва различимым эхом доносившийся откуда-то из-за спины.

Мстислав…

Тропа сама ложилась под ноги, утопавшие в цветении разнотравий — красном, голубом, золотистом, в дивные узоры переплетавшемся. Манила далекими отсветами, в дымных клубах едва различимыми.

Идем. Идем с нами…

Позади стонали травы, безжалостно сминаемые босыми ногами, и стеной обращался терпкий дым, пытаясь остановить чей-то стремительный бег. И звал, шелестом извивающихся побегов, шепотом болотных змей, тревожащих черную воду в бочагах.

Не оглядывайся.

Глаза от дыма смыкались против воли, начинала клониться на грудь голова. Будто сон на него нагоняли размытые, гарью пахнущие щупальца, кружившие вокруг призрачный хоровод. Но тянули вперед, не давали остановиться и прилечь, преклонить голову на болотные травы и пестрые соцветия.

Идем с нами.

Остановись…

Идем же, идем, вторил чужой, почти неслышимый, но кожей чувствуемый голос. Вставала впереди черная тень, образ неясный, дымом окутанный. Тянулась из серых клубов рука, но лицá, как не старайся, не различить. Лишь темный провал с агатовыми глазами.

Еще шаг. Дай мне руку, кровь моей крови.

Клубы дыма за спиной застонали будто живые, завихрились и разметались по сторонам, лишенные силы остановить того, кто гнался за ним по тропе. Цепкие пальцы впились в плечо, развернули его спиной к смутным теням, и перед лицом вспыхнули — не золотом, а пламенем разъяренным — желтые глаза.

Мстислав!

И всё закружилось, словно его рванули куда-то вверх, прочь от дыма и глухих, эхом отдающих в ушах голосов. Паучьи пальцы стиснули его лицо, до боли вжимаясь в мокрую кожу щек и скул, и болотная, тиной отдающая вода хлынула горлом, заставив его зайтись судорожным кашлем. Потекла, не впитываясь, черными струйками по усыпанному травами земляному полу.

— Дыши, — приказала ведьма, но ветвистый, звездами просвечивающий потолок ее хижины закружился вновь, подернулся сероватой дымкой. — Дыши! На меня смотри, за меня держись! И́наче вновь он тебя за собою утянет!

И дернула — ему, одурманенному запахом гари, показалось, что в то же самое мгновение — острое и скользкое из его груди. На белых ладонях расцвело красным, потекло по тонким, с голубыми венами, запястьям. Но больно не было.

— Не отдам, — выла ведьма, стиснув зубы, и бормотала заговоры, ему неизвестные, метила его собственной кровью мокрую от болотной воды кожу. А потом вдруг впилась зубами — острыми, белыми — в перепачканную ладонь и прижала прокушенную руку к кровоточащей ране. Прошептала исступленно: — Возьми. Всю меня возьми, если нужно, только борись.

Звезды в просветах ветвей вспыхнули ярче, разгоняя пахнущую летней гарью пелену, полыхнули зеленью — да ведь не звезды это, огни болотные в танце вокруг ведьминой хижины кружатся, — и Мстислав протянул, едва приподняв, к ней руку. Волосы, темным медом текущие, упали ему на лицо, и губы обожгло солью и железом смешанной крови.

Разве ты не знаешь, охотник? Всё, что течет, обладает силой.

***

Радмилла слышала их голоса даже из глубины Стылой Мари. Видела, как мечутся вдали вспугнутые с деревьев птицы. Чувствовала, как довольно вздыхает болото, когда на сырую землю капают слезы. Слезы по нраву Мари не меньше, чем кровь.

— Ищут, — сказала ведьма, неслышно ступая босыми ногами по сырой от близости болота земле. — Тебя, охотник.

Рыщут впустую, мутят воду баграми в бочагах на самом краю Мари, не решаясь шагнуть на коварную тропу. Женщины кричат и воют, хватаясь за длинные косы, словно их самих тянет под воду. Плачут по покойнику.

Напрасно. Если б хоть одна посмела на тропу ступить, так та сама бы, воле ведьмовской повинуясь, вывела на плеск воды. Радмилле чудилось что-то странное в том, как он пытается отстирать заскорузлую от крови рваную рубаху. Глаза пустые, будто и в самом деле покойник, а всё равно руки в черной, ряской пахнущей воде морозит. И не смотрит, ни на потревоженных птиц, над далекими деревьями кружащих, ни на ведьму, рядом остановившуюся. А она и сказать не знает что.

Напрасно ты сюда пришел, охотник. До тебя мужчин в Стылой Мари не было. И желания распорядиться силой не по доброму умыслу, а по злому… не было.

Пришел бы кто иной, хоть первый красавец из деревни, хоть сам князь из речных земель, ей бы легче было. Власти у ведьмы своей хватает, а красота и вовсе ни к чему, когда глаза видят, сколько гнили за этой красотой прятаться может. Ведьма ищет сильного. Того, что не побоится ни на тропу без земли ступить, ни против мертвеца, чужим колдовством разбуженного, выйти. Охотник, может, и боялся. Да только не был ему страх ни неодолимым препятствием, ни даже малой помехой, от которой могла дрогнуть перед решающим ударом рука.

И травы, что для приворота нужны, едва ли не под самыми ногами растут, только руку протяни сорвать.

— Это хорошо, — прошелестела Радмилла, скрестив руки на груди, — что ты мне имя назвал. Иначе не нашла бы… там.

Плеск воды прекратился. По растревоженной глади медленно расходились последние круги, мокрая шерсть рукава колыхалась в черноте, как водоросль.

— Я, — спросил охотник надтреснутым, чужим будто голосом, — мертвый теперь?

— Отчего же? — удивилась Радмилла. Рука с паучьими пальцами легла на холодную от стылого ветра кожу — белый снег на пришлом золоте, — ощущая невидимую глазу дрожь. — Вот сердце. Разве оно не бьется?

Охотник поднял мокрую от болотной воды руку, выпустив из пальцев рубаху — из глубины поднялись пузыри, пробуя на вкус невольное подношение, — и положил ладонь поверх белых пальцев. Себя иначе не чувствовал или через нее к жизни тянулся? Глаза ведь так и остались пустые, в никуда смотрящие. Помнит ли хоть… ее поцелуй, силой делившийся в обступавшей со всех сторон мгле? Когда лежал, словно и в самом деле мертвый — не слыша и даже не чувствуя, как растрачивает она силу, обращая рану на груди неровным рубцом, — ей куда проще было.