Сама она уже стояла к гостю спиной, водила паучьими пальцами над котелком — странный у нее очаг, огонь пылает, а дыма от него и нет почти, — и деревянная ложка в котле вращалась сама по себе, помешивая густое, вкусно пахнущее варево. Не зелье колдовское, похлебка с мясом. Видать, и ведьмам еда нужна обычная. И не боится спиной к чужакам поворачиваться. Быть может, нож охотничий снаружи оставить? Без дурного умысла шел, но кто ж теперь безоружным из-за частокола выходит?

— Оставь, охотник, — качнула головой ведьма, не переставая помешивать похлебку. — Твой нож мне не опасен.

Как узнала? Неужто в разум человечий заглянуть может?

Ведьма повернула голову — странным движением, склонила чуть вперед и набок — посмотрела желтыми колдовскими глазами и ответила:

— Рукой потянулся, когда подумал. Верно, выложить хотел.

Не спрашивала. Смелая она, раз так в чужаке уверена. И имени не спрашивает, знает, что наказали не говорить.

— Хотел бы убить, — продолжила ведьма, убирая длинную узкую ладонь от котелка, — болото бы не прошел. Садись, охотник, в ногах правды нет.

Мстислав подумал и сел. И сидеть на усыпанном травами земляном полу — теплом, несмотря на осенний холод и близость болота — оказалось куда удобнее, чем на самой мягкой постели. Чуднóе место эта ведьмина хижина.

— Так уж и не прошел бы? — спросил он и улыбнуться попробовал. Ведьму улыбка не тронула. — Тропка-то вон, петляет, знай себе иди да под ноги смотреть не забывай.

— Не тропка это, охотник, — ответила ведьма ровным голосом, но губы у нее — тонкие, очерченные резко, почти угловато — всё же дрогнули. Будто передумала и тоже улыбнуться захотела. — Ряска болотная по воде плавает, да кочками изредка обращается. Земли под ней нет.

Вот тут ему и в самом деле стало жутко. Аж кровь в жилах застыла. Как нет земли? Он же шел, он же чувствовал… И потому себя убеждал, что болото пусть и мертвое, но чего ж топи бояться, ежели под ногами тропа проверенная, много раз хоженая?

Ведьма хмыкнула едва слышно — потешалась, видно, над застывшим лицом и вскинутыми бровями — и заговорила вновь:

— Да ты не бойся, охотник. Если сюда пришел, обратно я уж тебя выведу. Мне гостей обижать без надобности, самой же бедой обернется.

Ха! Обидит она его, как же. Да и вот еще, бояться! Глупость какая, он на медведя один ходил и не испугался.

Но то медведь, зверь пусть и грозный, а все ж понятный да привычный. А тут болото ведьмовское, через которое и тропы, оказывается, нет. Кто ж не забоится?

— Голоден, охотник? — спросила ведьма, делая шаг от очага и садясь на усыпанный травами пол. Ноги под себя подвернула, будто русалка на камнях сидит, и смотрит неотрывно, глазами желтыми посверкивает. — Или наказали не есть ничего и не пить, чтоб не приворожила?

Смеется. Забавны ей все эти деревенские суеверия.

— Наказали, — не стал спорить Мстислав. И на белое птичье лицо посмотрел внимательно, а ну как обидится на него ведьма за недоверие? Но ведь и доверять первой встречной, да еще и такой, непонятной, желтоглазой, неразумно будет.

Ведьма не обиделась. Повела плечом под темной рубахой — волосы так и потекли, отблески светлые, цвета золотого меда, по гладким густым прядям побежали, — и вновь глазами весело сверкнула.

— Знаешь, зачем пришел? — спросил Мстислав, не сомневаясь, что знает. На то она и ведьма, чтоб всё в округе ведать.

— Знаю, — согласилась ведьма. — Ворожит кто-то, — сказала она и вдохнула с шумом, будто зверь хищный, оленя почуявший. Тонкие ноздри раздулись, затрепетали. — Давно ворожит, и ворожба эта дурная. Оттого и беды все ваши.

Давно, значит, ворожит? А ведьма на болоте своем сидит, носа из Стылой Мари не кажет? Пусть помогать не стала, так хоть бы сказала, кто, жалко ей что ли?

— Мне, охотник, не жалко, — ответила ведьма, не меняя тона. То ли и в самом деле думы чужие ведает, то ли на лице у него всё написано четче, чем в церковных книжках попа этого греческого, заезжего. — Да только мне в деревню вашу хода нет. Смеетесь вы над попом, а есть в его воде сила. Но сила эта странная, меня злом считает, а потому не пустит, а вот лиходея какого с ножом остановить не сумеет. Эх, смешные вы, люди, — хмыкнула ведьма и закачала головой, волосы потекли, как вода в бочагах Стылой Мари. — Набрызгали святой водой греческой на всех подступах, а сами чуть что, так на болото бежите, и все с одной просьбой.

— Это кто ж бежит? — нахмурился Мстислав. Как с мужиками, собратьями-охотниками, говорил, так ни один не согласился к ведьме за советом идти, еще и отговаривать принялись. А теперь, оказывается, бегают втихаря?

— Не мужики, — вновь качнула темнокудрой головой ведьма. — Бабы ваши, смелые да глупые. Марь пройти не боятся, а просят одного лишь приворота на мужика приглянувшегося. Ты, охотник, — усмехнулась ведьма краем тонкогубого рта, — глазами-то не сверкай, я приворотов не делаю. И отец мой не делал. А кто иначе скажет, тот лгун и бесстыдник. Дурное это дело, счастья такая любовь никому не принесет. Одна вон померла даже ради такой любви, а всё впустую, ничему ваших баб это не учит.

— Так она от тебя что ли шла? — спросил Мстислав. Кузнецову дочку выловили на краю болота два рассвета назад, синюю, с глазами широко распахнутыми и дырами черными на груди. Странными дырами, не волк это был и не медведь, и на раны от ножа аль копья не похожи. Неужто сама ведьма колдовством погубила? Тогда почему на самом краю Мари? Утопила бы там, где не нашел бы никто дуреху, и не пришлось бы сейчас ответ держать.

— Шла-то от меня, да только на пути еще кой-кого повстречала, — согласилась ведьма равнодушным голосом. Неприятное это было равнодушие, будто и не о мертвой девке говорит. — Прибежала впотьмах, когда разумный человек и за порог дома без нужды не ступит, да не одна, а с подружкой, и давай обе плакаться. Люблю, говорят, сил нет, приворожи ты мне его. Каждой своего. Горы золотые обещали. А на что мне, — усмехнулась ведьма, — золото на болоте?

А что ей нужно-то в самом деле на этом болоте? Всю голову себе сломал, пока думал, чего ведьме в дар за подсказку принести, да так и не придумал, пришел с пустыми руками. Не забыть бы спросить, как ему ведьму отблагодарить, если она и в самом деле непутевому охотнику поможет.

— И что, — спросил Мстислав, — приворожила?

Ведьма нахмурила черные брови вразлет — еще больше на хищную птицу походить стала — и ответила:

— Ты, верно, не слушал меня, охотник. Не делаю я приворотов. И этих дурех выгнала. Знала бы, как всё обернется, до утра бы приютила. Да только не всеведущая я, — теперь она будто извинялась. Но Мстислава насторожило иное.

— Говоришь, две их было?

— Две, — согласилась ведьма. — Вторая молчит. Боится, как бы ни выдрали ее за то, что ко мне ходила. Да только я и без нее тебе скажу, как дело было. Олень это. На рогах поднял и в болото сбросил.

— Олень? — повторил Мстислав. Чепуха какая-то, не иначе как ведьма от своей ворожбы разумом тронулась. Ладно б еще волк или медведь, они хоть звери хищные, а что оленю у болот делать? Да еще и девок неразумных губить? И оленя разозлить можно, это верно, да только кто ж такое делать станет?

Ведьма вновь нахмурилась. Точно в разум заглядывает, как по-писаному все его думы читает.

— Ты, охотник, зачем пришел? За советом или чтоб собственной разумностью похвалиться? Дух в олене сидит, вот он и лютует.

— Злой?

Ведьма усмехнулась. Мол, дурень ты, охотник, почище девок деревенских.

— Духи злыми не бывают. И добрыми не бывают. Они духи, им всё равно, что с людьми живыми станется.

— Не знал, — буркнул Мстислав.

— Тебе, охотник, и не нужно, — смилостивилась ведьма, и губы ее вновь дрогнули в хищной улыбке.

— А что ж он убил тогда, если ему всё равно?

— Духу, — согласилась ведьма, — всё равно. А вот тому, кто у вас в деревне ворожит, нет. Он этого духа из болота и поднял, привязал кого-то из утопленников — их много здесь, слишком много — к оленю и сводит с недругами счеты. Раньше посевы заломами* портил да дичь от деревни отгонял, а теперь мало ему такой мести стало. Смерти чьей-то хочет, потому и душу, покоя не обретшую, из топи вернул. Слышу я оленя, охотник. По ночам, когда луны за тучами не увидать и добрый человек носу за порог не кажет, — призналась ведьма, вдруг понизив голос до едва слышного шепота. Зрачки у нее расширились, превратив радужку в тонкий желтый ободок. — Идет, идет, копытом бьет. По лесу кружит, рыщет, быть беде, если крови сыщет. Кровь ему силу дает, от крови щит любой падет.