По коже будто ветерок пробежал, обжег ледяным касанием, поселился в груди холодком неприятным.

— А как этого духа… отвязать? — спросил Мстислав, отгоняя наваждение. Не то заслушается и сам потом на болоте оступится. На топи без тропы.

И какие же это, интересно, у ворожившего счеты с кузнецовой дочкой были? Мужика что ль не поделили? Или напротив, отказала она кому? Так это узнать легко, деревня-то небольшая. Но ежели кровь, как ведьма сказала…

— Одной смерти мало, — закачала головой ведьма, и зрачки у нее вновь сузились. — Да и слабая она, кузнецовой дочки кровь. А ежели хочешь духа остановить, в болото вернуть, то убей оленя. Для тебя, охотник, это самое простое. Убить всегда проще.

Сказала так, что даже совестно стало. Будто в охоте что-то дурное есть. Или не в охоте? Поди разбери, что там за думы в ведьминой голове.

— Как его найти?

Ведьма сложила вместе кончики паучьих пальцев и вдруг вывернула голову так, будто хотела коснуться затылком собственного плеча. Желтые колдовские глаза уставились куда-то в угол, где сплетались воедино ветви стены и потолка ее хижинки. Что она там видела? Или… кого?

— Смелый ты, охотник. Смелый да глупый. Напрасно ты сюда пришел. Чем больше вопросов станешь задавать, тем меньше тебе будут нравиться ответы. Эту нить задолго до тебя сплели, страстью и кровью, и первый виток ее здесь, на болотах. Лучше не тронь, бедой обернется.

— Какой бедой? — спросил Мстислав, но ведьма вывернула голову вновь, почти круг ею описав, и посмотрела на него из-под ресниц, вскинув подбородок.

— Не знаю, охотник, его думы мне неведомы.

Его? Кого «его»?

Может, не зря говорили, не ходи? Не поможет ведьма, только запутает больше, затуманит разум, отнимет волю?

И ведь правду сказала, вопросов всё больше.

— Бед, — ответил Мстислав, глядя прямо в желтые глаза, — я не боюсь.

И как знать, не станет ли этих бед больше, если не убить оленя, не вернуть духа в болота?

Ведьма будто задумалась. Опустила голову, забродила взглядом по усыпанному травами земляному полу.

— Пойдешь на оленя на закате четвертого дня, когда солнце за деревья зайдет. Днем не ходи и не ищи. Когда солнце светит, сил у духа мало, прячется он от света. Не первого дня, охотник, ни второго, четыре выжди, что бы ни случилось и что бы ни говорили тебе иные. Три дня и три ночи ворожить буду, наконечник для рогатины тебе сделаю. За частоколом найдешь, птица лесная принесет, на земле оставит. В деревню не носи, поп ваш все подходы водой греческой обрызгал, силу чужую на нет сводит. Покуда круг не нарушен, ни мне, ни духу в деревню хода нет.

Так хорошо ведь это. Зря, значит, они над попом смеялись, есть в его воде сила.

— Не хорошо, охотник, не хорошо, — закачала головой ведьма и потянула носом пахнущий травами воздух. Паучьи пальцы зашевелились, будто перебирая невидимые струны. — Если пронесет кто вещь дурную в деревню — по глупости аль по умыслу, — за нею и зло пройдет. Ты о воде не говори никому, ни отцу, ни матери, ни братьям, ни друзьям-охотникам. Только вода эта греческая вас сейчас и бережет. А теперь уходи. Уходи, на огни не смотри и голосов не слушай, тропа тебя сама с болота выведет, если не свернешь.

Мстислав послушно поднялся на ноги, задумавшись над тем, что, верно, и сама ведьма над всем болотом невластна. И всё же решился, доверил ведьме, чего не следовало.

— Меня Мстиславом звать.

В лицо пахнýло дымом и болотной ряской. Ведьминой хижины нигде не было. Одно только черное болото тянулось к серому, в свинцовых тучах, горизонту, и плыли над непрозрачной водой зеленые огни. А потом будто глянули из этих болотных огней раскосые желтые глаза с овальными зрачками, и он вновь кожей ощутил безмолвный, пробирающий до самых костей шепот Стылой Мáри.

Радмилла.

Комментарий к I

*ладо - милый, возлюбленный.

*залом - порча в виде скрученных узлом колосьев на поле.

========== II ==========

Комментарий к II

северяне - одно из восточно-славянских племен.

Алконост и Сирин - райские птицы с женскими головами и руками.

В славянской мифологии есть такая дивная нежить, как заложные покойники, нечто среднее между зомби и вампирами, которыми становятся люди, умершие не своей смертью и не получившие успокоения.

Полынь пахла горько, а можжевельник — терпко. Золотистые цветки зверобоя кругами плыли по поверхности темного, краснотой отливающего отвара в котле. Хорошие травы, сильные, в самом сердце болот выросшие, куда ни человеку злому, ни ветру ледяному пути нет. Круглый год растут, из землицы поднимаются, круглый год цветут, лепестками многоцветными распускаются.

Не знают деревенские, не ведают о даре Матери-Земли, за черными заводями сокрытом, кольцом мертвых сторожимом. Нет там ни льда, ни снега, не ползет первый осенний иней по тонким стеблям да острым листьям, не мерзнет вечно теплая твердь под ногами. Прорастают травы на костях давно павших, зацветают над омутами-курганами. Из смерти творится жизнь и смертью же обращается в отваре ведьмовском, на воде болотной и крови человечьей настоянном.

Всё, что течет, обладает силой.

Пар от котла поднимался по спирали, свивался в белые нити колдовства, тянулся к саднящей под льняной повязкой руке.

Услышь меня, Земля-Мать, помоги заговор спрясть. Силу белую, силу черную, обращу слугой покорною.

Длинный, с ладонь, наконечник зашипел, опускаемый в отвар, вырезанные ножом узоры по краям кости — не животной, человечьей, со дна болота поднятой — наполнились, напитались краснотой, принимая в себя ворожбу.

Выбеленная водой, выточенная рукой, пусть разит метко, пусть терзает плоть едко.

Цветы зверобоя от мертвой порчи, корень плакун-травы от живого сглаза, ветви полыни для мужской силы. Чтоб с одного удара настигло, одной раной погубило, разорвало связь плоти с духом, возвратило в топь зыбучую.

Будь живó, будь мертвó, будь совсем не рожденó, от удара не уйдешь, заговóра не стряхнешь.

По земляному полу пошла дрожь, отголосок далеких копыт, плеснуло горячим отваром из покачнувшегося котла, впустую растрачивая вложенное в эти капли колдовство.

Идет. Ищет. Тянет носом воздух, роет копытом землю.

Ведьма остановилась. Поднялась с колен. Сквозь переплетенные прутья стен и потолка в хижинку текла ночная темнота, метались снаружи потревоженные огоньки, души тех, кто ходил в Стылую Марь по своей воле, кто и после смерти бережет дары болот. Среди них и отец, самый яркий, самый сильный из огней, греет протянутые руки, освещает тропу во мраке, зовет, заглушая топот копыт, от которого расходится кругами черная вода в бочагах.

Рада. Лети. Взгляни сама, дай заговору силу собственной ярости. Дай желание покарать. Дай веру в его руку.

Радмилла шагнула за порог, тронув кончиками пальцев хлипкую дверь, и протянула, раскинула руки, обнимая ночь, обращая пальцы лезвиями перьев. Темная сова взмахнула крыльями, раз, другой, поднимаясь выше, призывая ветер в помощь, и полетела над болотом, вслушиваясь в дробь стучащих по земле копыт.

Близко. Близко уже подошел, подобрался. Силу набирает, совсем скоро и на приступ пойти решится. Тяжело тебе придется, охотник. И как же мне быть, если ты не совладаешь?

***

Кузнецову дочку, непутевую, но красивую так, что дух захватывало — недаром ее Прекрасой кликали, — похоронили на погосте за деревенским частоколом. Земля здесь была не столь топкая, сколь в самой деревне — болото с каждым годом подбиралось всё ближе, расползалось ядом, гнилью, порчей темною, — но и не мерзлая, как на тянущихся за петляющей вдалеке рекой заливных лугах. И могилы рылись легко и быстро, будто сама земля звала покойников в свои недра.

Ярина не плакала. Только носом хлюпала без конца да дрожала так, будто от одного порыва ветра до самых косточек промерзала. Но не от холода. От страха.