Страх — это хорошо, страх силы ногам придает, страх жизни спасает. Не испугайся она тогда гулкого топота, не бросься бежать, не разбирая дороги, спотыкаясь о корни деревьев, вырывая рукава да косы из цепких ветвей, и хоронили бы ее сейчас рядом с Прекрасой. Холодную. Синюю. Не то кровью истекшую, не то в болоте захлебнувшуюся.

Не надо было в ведьмино логово ходить. Дурное это. Не зря поп Константин говорит, что чары от бесов. Вот и покарало их за грех тоски любовной.

— Замерзла, Яринка? — спросил голос за плечом — ласковый голос, теплый, — и лег на плечи тяжелый охотничий кожух, волчьим мехом греющий. — Пойдем, провожу до избы.

А как же не ходить к ведьме, как не просить зелья, когда вот он, стоит рядом, от солнца холодного, осеннего глаза щурит и даже не видит, сколько в ней любви да нежности нерастраченной? Пусть не самый красивый в деревне, да только трепещет что-то в груди, когда ерошит ветер темные волосы с тонкими, совсем короткими — и до плеч не доходят — косичками, красными нитками перевитыми. Когда со смехом валят друг друга наземь охотники, не замечая робкого девичьего взгляда из-за угла избы, и шерстяная рубаха натягивается на его плечах, задирается на животе или спине, кажет золотистую, не по-северски смуглую кожу. Отец у него из пришлых был, чужак с агатовыми глазами, взявший женой самую красивую в деревне да сгинувший вскоре на болоте, но Ярину эта чужая кровь не страшила. И если звали ее подружки пошептаться да погадать, если спрашивали, кого мужем назвать хочет, отвечала, не раздумывая:

— Мстиславушку.

А подружки хихикать принимались, весело, задорно, да только чувствовалось: жалеют. Отец же и вовсе головой полуседою закачал, когда услышал, как тяжело на сердце девичьем с самой весны.

— Тьфу на тебя, девка. Нашла, на кого заглядываться. Мстиславу ты всё равно что сестра, и женою он тебя никогда не назовет, хоть ты зелья приворотного ему подлей!

Отец, верно, в сердцах это бросил, да только Ярина за слова его ухватилась, как за последнюю свою надежду. Вот и пошла она в Стылую Марь, пролезла следом за Прекрасою в дыру узкую, что в частоколе бревенчатом с восточной стороны притаилась. И засеменила, подобрав подол рубахи шерстяной, по скользкой топкой тропке, опасливо щурясь в темноте. Да только выгнала ведьма желтоглазая и ее, и подружку, едва в лицо им не рассмеявшись.

— Что же это за любовь у вас такая, если вы любимого воли лишить надумали, игрушкой своею покорной сделать? Не стану я помогать, зло творить да мужиков ради вашей прихоти губить. Прочь! — и указала рукой белой, с паучьими пальцами, на хлипкую дверь своей хижинки. — А надумаете с такой просьбой вернуться, прокляну. За неделю в могилу сойдете, ни один колдун, ни один поп греческий вам не поможет, не спасет.

А сама что наделала, натворила, лгунья бесовская, силой прóклятой наделенная? Не хотела Ярина, чтоб Мстиславушка к ней на болота ходил, чтоб видел лицо птичье и глаза желтые, нечеловечьи, да только остановить не сумела. Забилась на полати, дрожала, боясь, что выдаст ведьма вольно или невольно яринину тайну, да только…

Ох, лучше б выдала. А ведьма его… приворожила. Как вернулся Мстиславушка с болот, так сразу задумчивый стал, даже ей, сестре названной, не улыбается. Глаза только щурит да брови темные хмурит. Обманула ведьма! Себе любимого забрала, а Ярине только и осталось счастья, что подле него домой возвращаться да парой слов переброситься.

— Задумалась о чем, сестрица?

О кузнецовой дочке он не спрашивал. Может, зря рану бередить не хотел?

Задумалась, хотелось ответить Ярине. Как же тут не задуматься, коли ты, ладо мой, себя в Стылой Мари потерял, а я не ведаю, как ведьмин приворот снять?

— Нет, братец, — пробормотала она вместо этого, на родного отца в мыслях злясь. Зачем взял женой Цветану с сыном малолетним, от чужака рожденным? Пусть бы ее до сих пор первой красой на деревне кликали, да только не будь она отцу женой, а Мстиславушка — сыном названным, глядишь и смотрел бы любимый на Ярину совсем иными глазами. Пусть на лицо она неказистая, но зато сердце у нее доброе, любовью переполненное.

Никто тебя, ладо мой, так сильно, как я, любить не будет.

Впереди уже возвышался частокол бревенчатый и кресты деревянные, попом Константином в землю воткнутые. Еще шаг-другой и уйдет любимый, в лес аль еще куда, оставит ее у ворот тосковать без малейшей надежды.

— Мстиславушка, — против воли вырвалось у Ярины. Будто подтолкнул кто в спину. — Ты не пойдешь ведь больше… к ней?

— К ведьме? Как дело обернется, Яринка, может, и пойду.

Горько ей от этих слов сделалось, едва слезы по щекам не покатились.

— Зачем, братец? Неужто она приворожила тебя, проклятая? — спросила Ярина с горечью, в глаза голубые, как небо летнее яркие, глядя. Мстислав улыбнулся, почти так же тепло, как улыбался ей до того, как дочку Колдуна Болотного увидел, и ответил:

— Ей привороты не нужны.

Странная она была, ведьма из Стылой Мари, да только из головы у него не шла. Было что-то неясное, ускользающее, но завораживающее в этом белом птичьем лице. Будто сама Сирин, что манит людей напевами радостными, но губительными, воли лишающими. Нет, воля его с ним осталась, да только тоска брала непонятная, непривычная при думах о черных болотах Стылой Мари.

Алконост, что поет песни печальные, но прекрасные. Может, тем и заворожила, что чужая просто, впервые увиденная, а может, и в самом деле век бы ее слушал, обо всем позабыв. Он даже имени ее другим не назвал, сохранил для себя, будто дар бесценный, чудом в руки упавший, болотом напоследок прошепченный.

Радмилла…

Другим, впрочем, до ведьминого имени дела не было, другие и к словам-то ее прислушаться толком не пожелали. Посмеялись лишь.

— Тьфу, — ответила мать, гневно тряхнув косами. Длинными, светлыми, яркими лентами перевитыми. — Ворожит кто-то, — повторила она сыновние слова с насмешкой. — Ведьма и ворожит, только не признает. Убить ее надобно, тогда и беды наши вместе с нею сгинут.

И Ратибор заворчал недовольно, с этим приговором соглашаясь. Не поверил словам об олене да о ночной охоте. Мстислав бы, верно, и сам не поверил, да только не было в ведьминых глазах ни лжи, ни насмешки.

— Убить ее, — закивали братья названные, и даже Яринка, в угол забившаяся и в разговор вступать не смевшая, затрясла жидкими косичками. — Ворожба — это ремесло ведьмино. Кому, как не ей, чары злые творить? Выманить ее только из Стылой Мари надобно, уж тогда…

— Я у вас на пути первым встану, — процедил тогда Мстислав, сам этой злости нежданной удивляясь. Пусть ведьма, пусть чуднáя такая и желтоглазая, да только нет в ней зла.

А мать тогда охнула и схватилась за кувшин, в котором Яринка воду, попом греческим освященную, в избу таскала. Да как плеснула ему в лицо! Половину кувшина извела, не меньше, всю рубаху на груди ручейками стекающими вымочило. Братья в хохот, Яринка в слезы — запоздалые, верно, уж не о воде рыдала, — а он взял да и грохнул кулаком по столу, вся посуда глиняная задрожала, кружки берестяные подпрыгнули. И спросил, когда так тихо стало, что даже воздух между ними зазвенел будто.

— Смешно вам? Веселитесь, когда другие дочерей хоронят? Пока беда чужая, до нее никому дела нет. Раз так, то не нужна мне ваша помощь, один пойду.

— Не пойдешь, — вскинулась опомнившаяся мать, да только поздно уже было. Только укрепила его в мысли, что идти надо. Убить оленя, а потом отыскать ворожившего — глядишь, не разозлится ведьма на новую просьбу и в этом поможет — и дух из него вытрясти, чтоб неповадно было подлости творить да людей ни в чем неповинных губить.

Мать еще кричала, что не пустит, ведьме не отдаст, когда он вскочил на ноги и бросился из избы, злясь на весь белый свет, как дитя малое. Обидели, смеялся сгущающийся вокруг, окутывающий избы сумрак. Не поверили.

Вот тогда-то Мстислав и почуял впервые то, о чем говорила ведьма. Будто дрожь по земле пошла, ухом не слышимая, а ногой даже сквозь сапог охотничий, на меху теплом, ощущаемая. Встрепенулись ночные птицы на деревьях, застонал ветер в ветвях, и потянуло со стороны чернеющего за частоколом леса сыростью. Будто в грудь толкнуло, и сердце замерло на мгновение, пропустив удар, прежде чем наваждение сгинуло в ночной темноте.