Идет, идет, копытом бьет.

Сон к нему после этого долго не шел. До самого рассвету проворочался, вслушиваясь в звенящую тишину, и забылся, лишь когда первые лучи солнечные по земле поползли, на узорах инея засверкали. Да и в следующие ночи легче не стало, даже пол в избе дрожать начал, будто почуял Мстислава дух, прочел как по-писаному все его помыслы и намерения и теперь сам охотника ищет, крови жаждет. А тут еще Яринка вокруг кружит-вьется да зудит без конца, как муха назойливая.

— Мстиславушка, не ходи!

Как похоронили кузнецову дочку на следующее утро после разговора его с ведьмой — да беседы с семьей, ссорой обернувшейся, — так сестрица названная теперь проходу не дает, рогатину новую доделать не позволяет. Мстислав от нее отмахивался поначалу, а потом и вовсе слушать перестал. Пусть себе зудит, лишь бы копье портить не вздумала. А то станется с таких помощничков заботливых подсобить там, где не просили.

В последний раз сестрица отыскала его незадолго до заката четвертого дня, остановила, вцепившись в руку, в дюжине шагов от частокола деревенского, и вновь запросила.

— Не ходил бы ты, Мстиславушка. Ну кто же в лес идет да на ночь глядя? Погубить тебя вздумала проклятая, ой погубить!

Мстислав посмотрел на нее, с трудом удержавшись от гневной отповеди — только новой ссоры с матерью избежал, незамеченным из избы ускользнул, а тут Яринка со своими глупостями, — и велел сухо:

— Иди в дом, стемнеет уж скоро.

А она, дуреха, клещом в него вцепилась да как завоет. Верно, на другом конце деревни услышали.

— Мстиславушка, не ходи! Не вернешься ведь.

— Пусти! — рассвирепел тогда Мстислав и вырвал руку из слабеньких пальцев. — Ишь чего вздумала, хоронить меня раньше времени!

Зря он это, конечно. Яринка так и стояла там, бледная да руки заламывающая, со слезами, по щекам катящимися. Спиной ее взгляд просящий чувствовал, да так и не обернулся ни разу. А шагнув за частокол, и вовсе позабыл о рыдающей сестрице. Птица, ведьмой обещанная, кружила далеко впереди, сжимая в когтях аккуратный сверток. Крутила, щуря глаза, головой, негромко ухала, нахохлившись на холодном ветру, да только Мстиславу вдруг привиделась на мгновение не совиная голова, а женское лицо с длинными, темным медом по плечам текущими волосами.

— Здравствуй, — прошептал Мстислав, сам не помня, как под деревьями, на лесной опушке растущими, оказался, и птица ухнула в ответ, широко раскрыв желтые глаза. Будто сказала довольным голосом.

Молодец, охотник. Узнал.

И пролетела совсем рядом, расправив крылья и задев ему волосы концами длинных перьев. Сверток упал в поспешно протянутую к нему руку.

— Спасибо, — всё тем же шепотом поблагодарил Мстислав, и птица ухнула вновь, прежде чем описáть над ним круг и исчезнуть среди голых изломанных ветвей. Она свою часть уговора выполнила.

Наконечник оказался костяной, непривычной, чуть изогнутой формы и на вид тонкий, даже хрупкий. Но от вырезанных на белой кости узоров ощутимо веяло холодком. Заговоренный. Сколько же силы в нем, что даже охотник, от ворожбы далекий, ее почуял? И в рогатину наконечник врос, будто живой, слилась кость с деревом так, что даже грани между ними не найдешь.

Жутко это всё.

Солнце садилось медленно, словно дразня, неторопливо угасали последние лучи и наползал — со всех сторон разом, будто туман — непроглядный мрак. Луны не было, одна только чернота раскинулась над головой, изредка вспыхивая серебристыми искорками звезд.

А ведь говорили, не ходи.

Мстислав тряхнул головой, отгоняя постыдные мысли, и свернул на едва заметную, ужом петляющую среди деревьев тропку, что вела в Стылую Марь. Кузнецову дочку отыскали на краю болота, да и не шли у него из головы слова Радмиллы.

Слышу я оленя, охотник. По ночам, когда луны за тучами не увидать…

Лукавишь ты, охотник. Самого себя обманываешь. Тянет тебя в Стылую Марь, да только не олень, а глаза желтые, по-лисьи раскосые. Ох, не к добру это всё. Права была Радмилла. Зря он ходил на болота.

Да и на оленя зря ночью пошел. Тихо как, ни травинки не шелохнется, ни листка опавшего не зашуршит. Где ж это видано, чтоб в самую темноту охотиться, когда и дальше собственной руки ничего не увидать? Да и холодно так, что кровь стынет от каждого вдоха.

Земля содрогнулась под ногами. Едва ощутимо, не прислушивайся он к каждому шороху, как зверь насторожившийся, и не заметил бы первого далекого удара копытом. Но следом за ударом всё вокруг зашуршало, зашелестело, заскрипело голыми ветвями, будто заглушить пыталось частую нарастающую дробь. Мстислав обернулся, вглядываясь в темноту, но ничего, кроме темноты, не видя. В нос ударил запах звериной шерсти и почему-то крови.

Здесь. Он где-то здесь. Чует глупца, что вздумал выйти против него во тьме ночи, а не при свете дня. Раздувает ноздри, роет копытом топкую от близости болот землю, опускает голову, обращая тонкие ветвистые рога полудюжиной копий.

Обманула тебя прокля́тая! — плакала Яринка, слышимая им одним. — Погубила!

В темноте — прямо перед ним, на петляющей тропе — блеснуло золотом ведьминых глаз. И мелькнуло изломами рогов, высветило на мгновение абрис поджарого оленьего тела, вновь ударило о землю копытами.

Бей!

Кричала ли она в самом деле, дотянувшись до него из глубины Стылой Мари, или лишь привиделась из нежелания верить в обман, но голос зазвенел в ушах, а копье развернулось в руке, словно живое. Или ее, ведьминой рукой направляемое. И вонзилось в плоть, мягкую, подрагивающую, словно слизь какая. Запах сделался тошнотворным, будто обнажилась гниющая рана, и в воздухе сверкнуло вновь, передними копытами зверя, без единого звука взвившегося на дыбы. Мстислав отшатнулся, отпуская рванувшееся из рук древко, опоздал всего на мгновение, но всё же удар обрушился на левый висок лишь вскользь, острым краем копыта сдирая кожу, но не вредя кости. Сквозь короткую слепящую вспышку боли донесся звук ломающегося дерева.

Рогатина.

Но ведь не промахнулся, не мог он промахнуться. Сам почувствовал, как костяной наконечник глубоко вошел в звериную плоть. Кому не хватило силы, ему или ведьме? И как же теперь сражаться, без копья да в темноте?

По ночам, когда луны за тучами не увидать…

Огни. Зеленые огни, день и ночи пылающие над Стылой Марью, лишая путников воли, заманивая в трясину. Разгоняя ночную тьму. Не одни только ведьмины глаза повели его тропой к болотам, но и мысль — тайная, им самим не понятая — о горящих в сумраке огнях. Мстислав повернулся, не дожидаясь, пока зверь вновь поднимется на дыбы, и бросился бежать. Если дух так жаждет крови, как говорила Радмилла, то последует за ним сам.

А крови было в избытке. Текло по виску, стягивало кожу на щеке, капало на охотничий кожух. За спиной бесновало, било копытами, а потом вдруг закричало надрывно, совсем по-человечьи. Неужто всё же убил?

Нет. Земля задрожала вновь — ох, не споткнуться бы только, не поскользнуться на инее и болотистой грязи, иначе быть ему пронзенным оленьими рогами, как непутевая кузнецова дочка, — но впереди блеснуло среди ветвей зеленью болотного огня. Мстислав перемахнул через темнеющий в жутковатых отсветах куст лесной ягоды и остановился, не решаясь сделать первый шаг на петляющую впереди, среди черных провалов бочагов Заячью тропку. А ну как не остановится олень на краю болота, когда чужая жизнь так близка и беззащитна? Лучше уж встретить его здесь, еще на твердой земле, чем на коварной тропе между омутов. Мстислав потянулся рукой к охотничьему ножу и обернулся.

Глупец ты, охотник.

Зверь выплыл из черной лесной тени, с тихим хлюпаньем переступая по земле, и зеленые огни высветили обломок торчащего из оленьей груди копья. А следом за ним свалявшуюся, клочьями лезущую шерсть в черных пятнах засохшей крови и белые незрячие глаза. Шею зверя рассекала ровная, недрогнувшей рукой вырезанная кровавая улыбка.

Она не говорила… Что олень уже мертв.

Глупец, захохотало, плеснув черной водой, болото за спиной, и пальцы едва не разжались сами, лишь в последнее мгновение повиновавшись отчаянному порыву. Удар пришелся впустую, бессмысленно рассек гниющую плоть, острый рог с хлюпаньем вошел в грудь и обломился, словно тонкий прутик. Мстислав отшатнулся, задыхаясь от боли — ударить бы еще раз, пусть не убьет, но хоть сам не погибнет без боя, — и земля с предательским всхлипом ушла из-под ног. Над головой с плеском сомкнулось черное, схватило за отяжелевшую от мокрого меха одежду, позволило, будто смеясь, зачерпнуть рукой холодного ночного воздуха и потащило вниз.