— Скажи… Я первой была?
Мстислав улыбнулся, но голос предал и дрогнул, как у мальчишки, рогатину поднять неспособного.
— Не угодил?
— Угодил, — прошептала Радмилла одними губами, и белое лицо заалело в смятении. Алконост печальная, любви толком не знающая. — Хоть и не с чем мне сравнивать, но… Нет, ты, охотник, скажи прямо, если… ждет кто в деревне.
Ишь как. Охотник. Ведьма всесильная, а всё ж боится. Что уйдет, оставит одну на болоте, посмеявшись над ее даром. Да только кто ж забавляться станет над той, кому жизнью и силой обязан? Разве что зверь неразумный, на благодарность неспособный.
— Не ждет. А если не прав я, и всё же ждет, то я того не ведаю. Ни одной прежде не клялся и не просил любви. Если прогнать желаешь…
Радмилла закачала головой, не позволив договорить, и волосы, темным медом по плечам текущие, заскользили по светлой ткани длинной рубахи.
— Не желаю. Пей, — паучьи пальцы сжали ладонь, и в глазах вновь отразился жар чародейских костров да золото сгинувших в топи купцов. — И ничего не бойся. Я рядом буду.
Котел оказался тяжел, но прохладен наощупь. А зелье — горячо, как расплавленный свинец, и горько, как полынный дым, над тропами мертвых стелющийся. Лишь глоток сделать смог, и будто вновь ступил в серые непроглядные клубы, застилающие перед взором чернобровое птичье лицо. Завихрившиеся, словно дымная вьюга, и кажущие что-то неявное, урывками-обрывками лишь. Как круги на воде, что, сталкиваясь, идут рябью, и сквозь ту проступают узоры смутных видений.
Черная была вода. Не от тьмы, затаившейся в глубине бочагов и топей, а от крови, каплющей с железного ножа. Жемчужные нити обвивали длинную белую шею, серебряные монеты сыпались сквозь пальцы, столь много их было в кожаном мешке.
Тебе… — шептал почти знакомый, уже слышанный прежде голос, искажая слова родной речи, и крови в воде становилось больше, серебро блестело ярче. — Всё тебе, моя краса…
Земля обратилась болотной ряской внезапно, Заячья тропка расползлась под ногами и черная вода захлестнула с головой, тяня на дно дюжиной незримых рук. Вода застывала черным льдом под босыми ногами, и в неправильных, овальных зрачках желтых глаз отражались горящие над болотом огни. Вода жгла горло расплавленным свинцом.
По…моги…
Ни мускула не дрогнуло на белом, с птичьим схожем лице. Ровно горели золотом глаза под медово-светлыми прядями волос, словно перьями растрепанных. Стылая Марь на чувства не способна, и Велимир Болотный вершит ее суд без жалости и без ненависти.
Не будет тебе покоя, покуда не размоют воды кости тобой убитых в песок. Не будет ей радости, покуда не прорастут из песка дикие травы. И если посмеет вновь сеять смерть, то пожнет участь в тысячу раз страшнее.
Вода сомкнулась над головой — вновь, и под рубцом на груди забилось, как птица в силках, сердце, — но мгновение еще взор различался сквозь черноту желтые глаза. Пока те не обратились другими, женскими, по-лисьи раскосыми да под соболиными бровями вразлет, и он понял, что лежит на усыпанном травами полу хижины и лица касаются горячие паучьи пальцы.
— Рада… Я знаю, кто ворожит.
И по земле вновь загремело, загрохотало дробным боем оленьих копыт.
Торопись.
***
Солнце угасало за деревьями, и на земле, едва ранним снегом присыпанной, уж было ни разглядеть притаившихся среди палой листвы корней. Бледный свет мерк в изломанных, лишенных одеяния из листвы ветвях, и воздух становился всё холоднее, тени сливались воедино, и узоры колкого инея расцветали, казалось, прямо на глазах. Лишь чуть отвернешься, переведешь взгляд с одного куста на другой, а как посмотришь вновь, так все веточки — тонкие, дрожащие — уж покрыло искрящейся в сумраке белизной.
Ярина стужи не чувствовала. Не плакалась даже, что темнеет, что и в иные — даже в самый жар лета — нóчи страшен и неспокоен лес на краю болот. Стылая Марь вздыхала чуть поодаль, где-то за густотой сплетшихся в тесном объятии ветвей, и у Ярины в груди тоже стыло. Она бы и вовсе не спускалась с полатей, лежала бы там, свернувшись под звериной шкурой, и плакала, пока не иссякнут все соки в теле и с ними сама жизнь, но Цветана схватила ее за тонкие косы и била по щекам, называя беспутной и бездушной. Как смеет она, мол, лежать и плакать по брату названному, когда сама Цветана не плачет по сыну. Когда Цветане будто всё равно, что…
Пропал. Исчез, словно и не было его, и другие охотники отыскали лишь обломок рогатины. Погиб на болотах, в бою с тем, кого живому человеку не одолеть. Ушел туда, куда Ярине дороги нет. Она бы прыгнула в первый же бочаг, да только как знать, уведет ли ее Стылая Марь той же тропой, что и любимого?
— Шевелись, девка, — ругала ее Цветана, и на светлых ее косах, казалось, тоже цвел ледяной иней. — Ишь чего удумала, горю предаваться, когда столько не сделано.
И не боится ведь. Все притихли, по углам изб забились после того, как кузнец начал говорить, будто слышит он по ночам голос покойной дочери, зовет она его и кличет из-за деревенского частокола. Да и бросился прошлой ночью на этот зов. Тело его лишь к полудню отыскали.
— А ты что ж не плачешь? — спросила Ярина сиплым надтреснутым шепотом, и где-то далеко над болотами заухала сова. — Он же… единственный твой был.
— Не единственный, — усмехнулась вдруг Цветана, через плечо оглянувшись. — Скольких сыновей твоего отца я потравила, покуда чрево мое совсем бесплодным не сделалось. Теперь и не перечесть их уже. А что до Мстислава… Прогадала я, Ярина. Светлая сила, вода греческая, от колдовства его не уберегла. Придется вновь темную просить. Другим вернется, знаю, но вернется, а иного мне и не надо.
Ярина споткнулась, хотя под ногами была лишь хрупкая от холода и инея листва, и уставилась на ее спину в рыжем лисьем мехе. Как… вернется? Как… сыновей потравила? Да разве ж можно… такие грехи на душу брать? Думала она сама о смерти, думала, но то грех лишь отчаяния, а не детоубийства. Да и как можно… Мстиславушку возвращать? Чудовищем сродни духу этому сделать? В заложного покойника обратить, не живого и не мертвого, на любовь и радость уж неспособного?
— Что встала? — вновь усмехнулась Цветана и сама остановилась в тени старого дерева со стволом, что и трое мужчин не обхватят. Страшно, жутко блеснули в темноте ее прежде ясные голубые глаза. — Торопиться надо, еще одна жизнь нужна да поскорее. Иначе больше мне сына не увидеть.
— Еще… одна? — растерянно повторила Ярина. Да что она мелет тут, матушка названная, горемычная? Неужто умом тронулась от скорби? Потому, верно, и не плачет, и страшное говорит.
— А ты думала, как? Одну я уж любимому подарила, силу растраченную вернула. А теперь сыну помощь моя нужна. Давно я за тобой слежу, Ярина, давно. Ты на Мстислава, как на солнце ясное, смотришь, а потому сгодишься мне лучше любого охотника. Сила твоя не в костях, а в сердце, но сила эта поценнее всех иных будет.
Из-за спины у нее, из черноты между деревьями отчетливо потянуло сыростью. Зловонным духом размытых паводком могил, и по земле пошла жуткая нарастающая дрожь. Ярина попятилась, и думать забыв, как желала в болото броситься, лишь бы только с ним, лишь бы хоть на той стороне его отыскать. Цветана разомкнула губы в ласковой материнской улыбке, но в сумраке хищно блеснули зубы.
— Это верно, дитя. Беги. Противься смерти. Если умрешь покорной, заговор мой силу потеряет.
Ярина и побежала. Повернулась и бросилась прочь, дороги не разбирая. Лишь бы только прочь, подальше от Цветаны и ее безумных речей. От хохота за спиной и частого стука копыт по мерзлой земле в самой глубине чащи. От того, кто стрелой несется по лесу, ломится сквозь кустарники, не разбирая пути, влекомый одним лишь желанием впитать вырванную у другого силу. Неуклюжие ноги скользили по опавшей листве, в груди горело, и ледяной воздух с хрипами врывался в дрожащее от рыданий горло. Она не привыкла, она слишком маленькая и неловкая, девчонка-лягушонок, лишь четырнадцать весен разменявшая. Ей не убежать.
