К счастью для нас, любимая, море куда больше любит мужчин. А у нас одни дочери. Уверен, они сумеют устоять.

Одна не сумела. Она стала женой моряка, чтобы спасти остатки своей чести, но однажды, стоя на палубе французского корабля, чье название уже стерлось из ее памяти, она вдруг поняла, что море манит не только мужчин. Она потеряла голову от одиночества и чувства свободы среди этих бескрайних серо-зеленых волн. А затем… вновь от моряка.

Что с тобой, душа моя? Отчего ты грустишь?

О, мама… Я влюбилась в него. У него глаза… как море.

Так неподходяще. Так неуместно. Так… напрасно. Что изменится, если произнести это вслух?

Она чувствовала себя вором — такое знакомое и вместе с тем странное чувство, — будто пробиралась к его каюте тайком, прячась в тенях, а не шла, высоко подняв голову и расправив плечи. И растеряла последние остатки уверенности, столкнувшись с ним в дверях.

— Прости. Я хотела…

— Один момент, мадам, — ответил Джеймс безукоризненно вежливым тоном и сделал рукой приглашающий жест, прежде чем обойти ее и оставить дверь открытой. Катрин не стала спорить и… Остановилась на пороге, будто налетев на стену. Увидев разбросанные по столу бумаги.

Всё, что угодно, мадам. Любая мелочь. Любая случайно услышанная вами фраза. Нам может сослужить добрую службу даже самое незначительное и брошенное вскользь слово.

Любой случайно прочтенный документ. Пусть не в капитанской каюте, но…

Катрин шагнула внутрь, не сводя взгляда с желтоватых пергаментных листов. Если подумать… слышимость на корабле хорошая, а он едва ли станет красться, возвращаясь в собственную каюту. Если рискнуть… Всего шаг, всего несколько строчек…

Катрин подняла руку. Только протянуть, только… Она закусила губу и, помедлив, с силой сжала пальцы в кулак, насколько позволяла длина больно впившихся в ладонь ногтей. Отступила назад, попятилась, словно вместо бумаг узкий стол покрывали беспрерывно шевелящиеся и переплетающиеся в единый клубок змеи и… едва не налетела на чужое плечо, только теперь сообразив, что шаги в коридоре стихли слишком рано. Он не ушел. Он остановился и вернулся, чтобы…

— Ты проверял меня?! — спросила Катрин со злостью и обидой одновременно, на мгновение почувствовав невыносимо острое желание схватиться за пистолет и выстрелить прямо в это спокойное, почти равнодушное лицо.

— Да, — также спокойно согласился Джеймс. — А ты всерьез задумалась, прежде чем отойти. Так что это оказалось нелишним.

— Неужели? — выплюнула Катрин, разворачиваясь и вновь отступая к столу, теперь уже спиной вперед. Не для того, чтобы что-то прочесть, а чтобы выиграть для себя хотя бы несколько дюймов воздуха и пустоты. Безопасности.

— Да, — по-прежнему невозмутимо повторил Джеймс, закрывая дверь в каюту. — Ты сошла на берег с английского военного корабля, и твой… друг наверняка об этом знал. И я вдруг подумал… Если мысль порыться в наших бумагах до сих пор не пришла в голову тебе, то она вполне могла прийти ему. Полагаю, я не ошибся.

Катрин пожалела, что дальше стола отступать было некуда. Не потому, что было что-то страшное в этом голосе или глазах, а потому… что и взгляд, и голос теперь казались искусной актерской игрой. Это отразилось у нее на лице — не могло не отразиться, потому что она вдруг утратила всякую способность владеть собой, — и в спокойном, почти равнодушном голосе неожиданно прозвучали удивленные и даже растерянные нотки.

— Ты боишься меня?

Катрин не смогла ответить. Горло сдавило, словно в чужих пальцах, и проклятая тошнота, мучившая ее в доме месье де Вильре, вернулась с новой силой, не позволяя вымолвить ни слова. Видит Небо, милосерднее — и малодушнее — всего сейчас было бы потерять сознание.

— Катрин.

Она успела закрыть лицо руками — боясь по меньшей мере пощечины — и оказалась не готова к обыкновенным, почти ласковым объятиям. Настолько не готова, что из глаз вдруг потекли слезы. Хлынули едва ли не ручьем, стоило ему заговорить вновь.

— Прости.

Прости? Он извиняется, хотя это она должна упасть на колени и умолять о прощении? Умолять о возможности хотя бы изредка говорить с ним. Хотя бы… смотреть на него.

— Ты сыграла на том, что я мужчина, не отрицай. Но я… хочу тебе доверять. Или хотя бы понять, что тобой движет.

— Это нужно не мне, — выдавила Катрин, размазывая слезы по щекам и не решаясь поднять головы. Волосы на затылке взъерошило ласковое прикосновение теплой руки.

— Тогда зачем?

— А зачем тебе военная присяга? — голос дрожал и срывался, но она упрямо пыталась продолжать. Выговориться. — Я знаю, в чем моя вина, но выбирая между сотней голландцев, что могут пострадать от моего вмешательства, и сотней французов, что пострадают, если я не вмешаюсь, я встану на сторону французов. Даже если… — Катрин подняла голову и с трудом сглотнула, — в следующий раз мне придется стрелять не в голландцев.

— И ты сможешь? — спросил Джеймс со все тем же спокойствием в голосе. Словно не верил ни единому слову.

Нет. Не смогу.

— Что ты хочешь от меня услышать? — глухо спросила Катрин, не видя смысла отрицать, что проиграла этот бой еще в Порт-Ройале. — Что я совершила худшую ошибку из возможных? Что я не представляю, что мне теперь с этим делать? Что я… я… Я влюбилась в тебя, хотя не имела никакого права на это! Это попросту подло, но я…!

Она осеклась, не найдя слов. И попыталась отстраниться от руки, стеревшей слезы с ее щеки.

— Не надо. Мы оба знаем, что у тебя нет причин…

— А тебе так нужны причины? — спросил Джеймс, стирая слезы и со второй щеки. — У меня нет причин тебе доверять, это так. Но искать причины для того, чтобы любить женщину… — по губам у него скользнула улыбка, и Катрин захотелось поцеловать его, чтобы почувствовать эту улыбку и на своих губах. — Это какое-то нездоровое стремление — искать причины там, где их нет.

— Это разумно, — не согласилась Катрин.

— Неужели? — его улыбка стала явственнее, а одолевавший ее соблазн — сильнее. — И когда же любовь успела стать разумной? Да она самое большое безумство на свете, и что еще хуже, от нее нет никакого лекарства.

— Ты всегда так открыто говоришь о любви с чужой женой?

— Я говорю о любви с женщиной, которой это нужно.

— Вот как? — спросила Катрин, не отрицая. — А что нужно тебе? Женщина, которую любишь ты, или женщина, которая будет любить тебя? И зачем тебе чужая жена, когда ты можешь сделать своей любую незамужнюю? Что тебе нужно, Джеймс? — повторила она вкрадчивым шепотом, подаваясь вперед и почти касаясь губами его рта. — Почему ты не желаешь довольствоваться надежным тылом и исправно вышивающей женой? Ты ведь быстро заскучаешь от такой жизни, не так ли? Жизни, в которой нет азарта и погони за негодяями, в которой всё так спокойно и правильно. Так, как подобает. Будешь сходить на берег раз в год, чтобы наградить жену очередным ребенком, и уходить вновь. Ведь ты же моряк. А моряки хвастаются не штилем в тихой гавани, а покоренными штормами в открытом море. Поэтому тебя так тянет к тому, что не может быть твоим?

На несколько мгновений в каюте повисла тишина, нарушаемая лишь шумным прерывистым дыханием. Глаза в глаза, так близко, словно они оба стремились слиться в одно. И ощущение рождающегося под ногами, утаскивающего на дно водоворота становилось всё сильнее.

— Да, я сыграла на том, что ты мужчина, — согласилась Катрин едва слышным шепотом, стискивая в пальцах жесткую ткань на рукавах его мундира. — Но ты этого хотел. И ты был бы разочарован, если бы я не ушла сегодня с корабля или даже не задумалась о том, чтобы порыться в твоих бумагах. Тебе нравится думать, что ты можешь заставить меня отступиться, разве не…?

Договорить она не успела. Умолкла, когда ко рту порывисто прижались горячие сухие губы, и ответила с неменьшей жадностью. Ее. Не старик, который требовал расплатиться с ним за помощь. Не добродушный сосед, всего лишь спасавший ее честь. Равный. Ее. С которым не стыдно и не из чувства благодарности. С которым не нужно притворяться, изображая страсть, или, напротив, глушить каждый невольно вырвавшийся стон, потому что порядочная женщина должна быть скромна и даже застенчива. Даже если кто-то услышит… Она искусала все губы лишь потому, что не хотела бросить тень на него, как искусала и костяшки пальцев, когда он плавно скользнул вниз, между ее ног, и его губы коснулись ее так осторожно и вместе тем так отчаянно, что ей показалось, будто она сгорает заживо на костре.