— Пусть так, — покладисто согласился Бернар, — но я не смогу постоянно находиться во дворце, чтобы опекать его, как и прежде.
Возраст, увы, уже был не тот, чтобы день за днем носиться по дорогам из фьефа в Иерусалим и обратно.
— А моя дочь будет занята иными обязанностями.
Будет тайком примерять на себя украшения Сибиллы, явственно говорила скользнувшая по губам сарацинки усмешка. Словно сама она подобного никогда не делала. Впрочем, может и не делала. Кто же позволит какой-то служанке касаться драгоценностей принцессы?
— А потому я буду благодарен, если кто-то присмотрит за моим сыном в трудную для него минуту. Жизнь при дворе нелегка, особенно поначалу, а ранняя смерть моей жены, увы, сделала Гийома очень ранимым. Его нетрудно обидеть всякому, кто сильнее.
Просьба была не без хитрого расчета. Если она так печется о чужом младенце, то вряд ли сумеет отказаться приглядеть краем глаза за робким застенчивым пажом. Гийом, как это не прискорбно, пошел в мать едва ли не во всем, но сейчас это было только на руку его отцу. Какая же женщина устоит перед одиноким ребенком? Особенно когда у него такое печальное бледное личико и огромные голубые глаза на зависть любой девице. А там, глядишь, и дрогнет это лишенное материнского счастья сердце.
В душе сарацинки, казалось, и в самом деле что-то шевельнулось. Точеное смуглое лицо утратило это так не красящее его замкнутое выражение, и даже взгляд — какие всё же дивные медово-карие глаза — потеплел при мысли о несчастном, рано лишившемся материнской ласки мальчике.
— Не знала, что у вас есть еще один сын, мессир. Да еще и такой юный.
— Увы, — скорбно склонил седую голову Бернар, — из всех моих детей лишь троим суждено было пережить детские годы.
— Я сочувствую вашей утрате, мессир, — отозвалась сарацинка, но выражение лица у нее вновь сделалось замкнутым. Ее мысли были заняты чем-то куда более значимым для нее, чем чужое и уже давнее горе. Бернар решился спросить.
— Что тебя тревожит, девушка?
Сарацинка посмотрела на него из-под надвинутого на глаза края синей шали, раздумывая, стоит ли отвечать, но затем все же сказала негромким голосом:
— Я слышала, Великий Магистр тамплиеров в плену у сарацин.
— И с ним больше двух с половиной сотен рыцарей, — согласился Бернар, но голос у него прозвучал самодовольно. Скорее по привычке, чем из действительного злорадствия по поводу участи гордеца де Сент-Амана и его непримиримых храмовников, но этого оказалось достаточно, чтобы между тонкими изогнутыми бровями сарацинки пролегла недовольная складка.
— Не вижу в их пленении ничего забавного, мессир. В Ордене и без того не слишком много рыцарей.
— Этот Орден слишком много на себя берет, — ответил Бернар куда резче, чем хотел. — Бедные рыцари Храма Соломона, ха! Они так бедны, что будут побогаче некоторых королей, и так смиренны, что не подчиняются никому, кроме Папы Римского. Можешь спорить, девушка, но послушай старика, видевшего куда больше твоего: от их самоуправства добра не будет. И в первую очередь самим храмовникам.
Он ожидал, что сарацинка хотя бы задумается над этими словами, но вместо этого губы девушки дрогнули в полунасмешливой улыбке.
— Почему вас так беспокоят богатства и власть Ордена, мессир? И я слышала, будто бы Магистр согласился быть выкупленным из плена лишь за цену, равную цене его перевязи для меча, и не за какую иную. Это ли не доказательство его смирения?
— Смирения и не иначе, как желания умереть в плену у нехристей, — раздраженно бросил Бернар, недовольный тем, куда их медленно, но верно заводит этот разговор. — Видно решил, что послужить Ордену уже не в силах и может лишь принять мученическую смерть от рук неверных. Не понимаю, почему это так заботит тебя!
— Не повышайте голоса в Доме Божьем, мессир, — ровным тоном сказала сарацинка, ничуть не тронутая вспышкой чужого гнева. Да есть ли в ней хоть что-нибудь, кроме этого благочестия? Только и знает, что молится, и ведь не о достойных рыцарях, а о каких-то монахах.
— Неужто тебе больше не о ком печься, кроме этих храмовников?
— Отчего же? — качнула головой в синей шали сарацинка, и завитки черных волос у ее щек шевельнулись в такт движению. — Я пекусь о многих людях, и в первую очередь о короле и его племяннике. Разве кто-то заслуживает заботы больше, чем они?
— Ты могла бы заботиться о собственном сыне, как и подобает любой женщине, а не о чужих, — парировал Бернар. — Думаешь, если я старик, так уже и ни на что негоден?
Сарацинка нахмурилась вновь, зло сведя тонкие черные брови в одну линию, и бросила в ответ:
— Я не ищу любви, мессир. А у вас и без того есть сыновья.
— Сыновей много не бывает, женщина, — процедил Бернар, вконец раздосадованный этой спесивостью. Любви она не ищет, проклятая монахиня. — Но я бы даже позволил твоему стать храмовником, раз ты так любишь этот Орден!
Сарацинка вздрогнула, словно от пощечины, и вдруг повернулась на каблуках, ответив так тихо, что он поначалу даже не разобрал ее слов.
— Я предпочла бы сама стать храмовником, мессир. Ибо кроме всего прочего это избавило бы меня от необходимости терпеть вас.
Она покинула храм, не оглядываясь, не вслушиваясь в раздраженный голос оскорбленного рыцаря и намереваясь без промедления возвратиться во дворец, но остановилась посреди узкого переулка, слепо хватаясь рукой за шершавую стену одного из домов. А потом прислонилась лбом к прохладному, еще не успевшему нагреться под жарким летним солнцем камню, и закрыла глаза, вслушиваясь в призрачный звон стали.
Это был тот же переулок? Или тогда она бежала по другому, молясь лишь о том, чтобы встретить на пути хоть кого-нибудь, кто не побоялся бы ей помочь? Или было бы лучше, если бы не встретила? Тогда сейчас ей бы не было так страшно.
Дурные мысли. Недостойные и порождающие такие же дурные сны. Нет, сон был лишь один, привидевшийся ей задолго до рассвета, наполненный криками и застилающим глаза дымом. Сабина вглядывалась в этот дым, не в силах разглядеть ничего, кроме смазанных, едва различимых теней, пока одна из них вдруг не обрела очертания.
— Уильям!
Волосы у него были спутаны, неряшливо выбивались из короткой косицы целыми прядями, на лице запеклись брызги смешанной с пылью крови, а глаза… В серо-стальной глубине было что-то настолько страшное, почти дикое, что Сабина невольно содрогнулась всем телом и спрятала лицо у него на плече, неловко стискивая холодные звенья кольчуги. И вдруг почувствовала под пальцами брешь с рваными краями, сочащуюся липким и горячим, вскинула руку к самому лицу и увидела кровь.
— Уильям!
Прядь волос возле самого уха шевельнулась от его дыхания, но голос донесся будто бы издалека, отголоском, пронесенным ветром через многие мили.
— Non nobis, Domine.
И он растаял, оставив ее одну среди непроницаемых клубов дыма с кровью на руках и ледяным ужасом в сердце. Сабина проснулась с криком, судорожно прижимая к груди край покрывала, и, с трудом разжав пальцы, уставилась на них в почти тщетной попытке рассмотреть в темноте оставшиеся на руках багровые разводы. Но тех уже не было.
Сон. Это всего лишь дурной сон, пыталась успокоить себя Сабина, но утешения ее ничем не подкрепленные надежды не приносили. Как не приносил и шершавый камень стены, холодивший висок и оставлявший пыльные серые следы на сапфирово-синей ткани ее тонкой шали.
Великий Магистр в плену у магометан, а с ним по меньшей мере двести семьдесят рыцарей. Одних только рыцарей, а сколько неназванных сержантов и оруженосцев может сгинуть вместе с ними? Их ведь никто никогда не считает. Сабина и сама бы прежде не стала, не поняла бы, насколько в действительности это важно, но теперь…
Был ли он среди почти трех сотен тех рыцарей, что теперь томятся в застенках дамасских темниц? Или судьба оказалась милостива, и он даже не сражался в том бою? Но лишенный стольких воинов Орден теперь почти что обескровлен. Магометане либо казнят пленников, зная, что те никогда не согласятся принять ислам, либо продадут в рабство, обрекая их тем самым на куда более постыдную для таких гордых рыцарей участь, чем смерть. Либо всё же потребуют выкуп с Ордена. Насколько высоко они оценят каждого из пленников, особенно сейчас, в самый разгар войны, и сколько еще рыцарей погибнет в неравных боях прежде, чем разом лишенный стольких солдат Орден соберет нужную сумму?
