Но Сабине он всего этого говорить не стал, потому как подобный ответ наверняка бы ее огорчил. А сама она была больше увлечена восхождением к власти Генриха Плантагенета, чем рассуждениями Уильяма о женщинах.
— О, — сказала сарацинка, когда он заговорил о роли в этой истории Артура де Шампера, всегда поддерживавшего брата-короля и бесстрашно сражавшегося за его корону. — Ваш отец — истинный рыцарь.
О да, мрачно подумал Уильям, его отец только тем и занимался, что грабил собственных подданных, оскорблял знать и в конечном итоге вознамерился продать за море мощи святого Эдмунда, давнего покровителя Англии. И, вероятно, вскоре после этого пал бы от руки истинного рыцаря Артура де Шампера, если бы Господу не было угодно прибрать безбожника-принца самолично. Ничем иным, кроме как небесной карой, смерть Юстаса не объяснялась.
От таких мыслей ему резко расхотелось что-либо рассказывать. Сабина теперь считала его сыном героя, а Уильям не находил в себе сил сказать, что он в этой истории принадлежит к числу проигравших. Клеймо принцева бастарда отправляло его в лагерь Блуаской династии без малейшей возможности что-либо изменить. Но сказать об этом Сабине… Меньше всего ему хотелось видеть, как выражение восхищения на ее лице сменится презрительной гримасой. Лучше уж притворяться сыном истинного рыцаря, каким бы мерзким ему теперь это не казалось. А ведь прежде он считал правильным называть себя сыном Артура де Шампера, даже когда сам перестал в это верить. Но скрывать слухи о своем происхождении от Сабины было… стыдно.
Это безумие. Она отвернется от него, убеждал себя Уильям, глядя, как сарацинка покачивается в седле, склонив голову. Когда он неловко закончил, скомкав финал, рассказ, Сабина поначалу пыталась поговорить еще о чем-то, но быстро поняла, что собеседник потерял всякий интерес к разговорам, и вскоре попросту задремала, попытавшись устроиться в седле поуютнее. Оно и к лучшему, они в пути с самого рассвета и немного поспать ей не помешает. А у него будет время подумать, что делать со своим происхождением и как сказать о нем Сабине.
Нет. Нельзя ничего говорить, потому что после этого… Она не захочет его знать. Одно дело хвастаться происхождением от благородного барона и совсем иное — признавать себя отродьем тирана и безбожника, рожденным не от любви, а от насилия. Если он откроется ей, Сабина и на него самого станет смотреть, как на чудовище.
Она испугается бешеного бастарда.
Но ведь это и к лучшему, разве нет? Узнав, кто он на самом деле, Сабина сама начнет его сторониться, и ему не придется разрываться между обетом целомудрия и желанием обнять ее узкие плечи и зарыться лицом в эти мягкие пышные локоны. Узнав правду, Сабина больше не станет ему улыбаться.
От этой мысли Уильяму вдруг сделалось так тошно, что захотелось завыть и проклясть мертвого принца самыми страшными словами, какие только существовали в человеческом языке.
***
Медленно ползущая по горным склонам процессия паломников не успела отойти от Иерусалима и на двадцать миль, когда командор тамплиеров объявил привал. Солнце уже висело совсем низко над горами, окрашивая их серо-коричневые склоны в розоватый цвет, но до заката еще оставалось достаточно времени, чтобы поставить шатры — тем из паломников, у кого они были — и даже без лишней суеты омыть руки и лица в текущем по дну ущелья широком ручье. Сабина проснулась от толчка, когда несущий ее конь послушно остановился в тени почти отвесных скал, и спросила, сонно сощурив глаза и оглядываясь по сторонам:
— Где мы?
— Ущелье Вади-Кельт, — ответил мессир Уильям, не оборачиваясь. — Вон монастырь Святого Георгия, видите?
Сабина проследила взглядом движение его руки в кожаной перчатке и увидела ютящееся высоко на узком уступе маленькое строение из темного камня. Отсюда он казался совсем крохотным, словно деревянный домик сродни тем, что плотники вырезают за считанные мгновения для детских игр.
— В пещерах живут отшельники, — продолжил рыцарь, и, присмотревшись, она разглядела в сером камне скал десяток темных провалов.
— Но как же они туда поднимаются? — спросила Сабина и осторожно сползла на землю по лошадиному боку, на всякий случай держась рукой за луку седла. Падать с рослого боевого коня было почти страшно.
— Не поднимаются, — поправил ее Уильям, по-прежнему не оборачиваясь. — Они спускаются сверху.
— Благодарю вас, мессир, — сказала Сабина, сдвигая наброшенную на волосы тонкую темную ткань, чтобы край накидки не закрывал ей глаза. — Вы были очень добры, когда предложили мне своего коня.
Рыцарь пробормотал что-то похожее на «Не стоит благодарностей», ясно давая понять, что этим его доброта исчерпывается и ей не следует ждать чего-либо еще, кроме равной для всех паломников помощи. Он и без того сделал куда больше, чем требовалось от сопровождающего христиан тамплиера. Другие храмовники даже если и уступили бы своего коня какой-то сарацинке, то уж точно не стали бы развлекать ее беседой. В какое-то мгновение она и вовсе пожалела, что он не был таким всегда, невольно залюбовавшись тем, как меняет его суровое лицо улыбка, поначалу слабая, даже робкая, а затем ставшая такой открытой и лучистой, что невозможно было не улыбнуться ему в ответ. Если бы только у нее перед глазами не стояло бледное измученное лицо Балдуина, и ее собственная улыбка не вызывала в ней жгучее чувство стыда. Пока она смеется, он постоянно думает о смерти.
Прошу вас, молитесь за меня. Молитесь, чтобы я умер как можно скорее.
Сабине захотелось остановиться, развернуться и броситься назад, не к поднимающемуся впереди малиновому шатру матери короля, а к ведущему коня к ручью рыцарю, уткнуться лицом в его белое сюрко и заплакать. Чтобы он утешил ее. Чтобы он… защитил ее. От необходимости бессильно наблюдать за страданиями ни в чем неповинного мальчика, медленно разлагающегося заживо. Балдуин может мучиться еще не один год, а она не хотела — не хотела! — видеть, как он, такой юный и красивый, превращается в живого мертвеца.
Сабина с горечью подумала, что она, верно, ничем не лучше окружавших Балдуина малодушных слуг и придворных. Она думает лишь о собственном страхе, потому что даже в самом пугающем сне ей не могут привидеться те мучения, которые должен испытывать прокаженный король.
Даже молитвы теперь не приносили ей утешения. Часами простаивая на коленях перед алтарем, Сабина всё чаще ловила себя на мысли, что молит не о короле, а о самой себе.
Дай мне сил, Господи, вынести то, что ты посылаешь нам в этот темный час. Дай мне сил, ибо ничто не страшит меня больше, чем оказаться беспомощной перед лицом грядущих несчастий.
И быть сметенной надвигающейся бедой. Что будет с ними, когда скрывать болезнь Балдуина станет невозможно? Что скажут бароны и рыцари, узнав, что короновали прокаженного? Что станется с никому не нужной служанкой, когда мальчик умрет и его трон займет новый правитель? К кому ей пойти и кому довериться, когда сама земля уходит у них из-под ног?
Защити меня, думала Сабина всякий раз, когда видела серые глаза под сурово нахмуренными бровями. Ты сильнее меня, и меч для тебя продолжение руки, а не бесполезный кусок металла, каким он стал бы в моей. Заслони меня от того зла, что уже собирает силы за песчаными барханами и отвесными скалами.
Она просыпалась по ночам от мерещащегося в тишине боя барабанов и свиста опускающегося топора.
Предавшему веру Пророка — смерть!
Они придут. Они явятся, едва до них дойдет слух о том, что король Иерусалима смертельно болен. Они ударят, не дожидаясь, пока бароны решат, кто унаследует корону после смерти Балдуина, и на копьях джихада поднимут отрубленные головы неверных.
Сабина остановилась в нескольких шагах от малинового шатра, борясь с нахлынувшей дурнотой. Рожденные в христианской вере полагают джихад лишь арабским именем для священной войны и не ведают, что это куда больше, чем одна только война с иноверцами. Борьба с пороками и несправедливостью, со злом не только внешним, но и внутренним, коим наделен в той или иной мере каждый из живущих в мире людей. Рожденным во Христе никогда не осознать того ужаса, что испытывает воспитанный в вере Пророка, когда понимает, что отныне он сам становится частью того неисчислимого, безликого порождения Иблиса*, против которого направлен джихад.