— Сестры госпитальеров приняли ее послушницей в свой монастырь, — коротко ответил Одо, не сомневаясь, что сарацинка надолго там не задержится. У нее, по-видимому, теперь не было ни безанта за душой, а даже госпитальеры не настолько великодушны, чтобы принять в свой орден женщину, которая не может предложить им ровным счетом ничего.
— Неужели? — спросил Амори. — Девушка чудом спаслась от беды, а вы за это решили заточить ее в монастырь? Или, — тут король коротко усмехнулся, — ваш рыцарь был далеко не так целомудрен, как требуют того обеты?
— Ее честь не пострадала, — сухо ответил Магистр. Мысль о цареубийстве посещала его всё чаще.
— А что ее семья? — продолжил расспрашивать Амори. — Неужели они… стерпели похищение девицы? — съехидничал король, явно вознамерившись вывести де Сент-Амана из себя.
Если бы, сухо подумал Великий Магистр. В Храме Соломона в первый же день побывал и отец семейства, и семеро его сыновей, и даже его брат. И все они требовали вернуть вероотступницу. Одо в эти встречи благодарил Господа, что еще на рассвете отправил вспыльчивого мальчишку обратно в Бейрут. С того сталось бы наломать дров, причем исключительно из благих побуждений. Он даже уезжать не хотел, вновь начал спорить, что сарацинку нужно защитить и что он никуда не поедет, пока не убедится в том, что ей ничего не грозит. Магистр уже всерьез подумывал лишить юнца белого плаща и разжаловать в сержанты, чтобы тот вспомнил об обете послушания, и непокорного спасло только вмешательство самой девушки.
— Прошу вас, мессир Уильям, — нежным голосом попросила сарацинка, касаясь его руки. — Вы и без того сделали для меня слишком многое. Я не прощу себе, если в ответ навлеку на вас беду.
А потом приподнялась на носочки, окутанная своими тяжелыми черными волосами, и поцеловала его в заросшую рыжеватой бородой щеку. Мальчишка смутился так, что зарделся до корней волос, и забормотал что-то невнятное, но после этого с Магистром уже не спорил и только послушно кивал в ответ на любую фразу. Вид у него при этом был такой, как если бы его ударили мечом по шлему и в голове у него теперь звенело громче, чем на церковной колокольне. Глупец!
— А знаете что, мессир, — сказал король, отставляя пустой кубок, — найдите эту девушку и приведите во дворец. Мы с королевой хотим послушать ее историю.
— Я здесь не для того, чтобы обсуждать и разыскивать девиц, — сухо ответил де Сент-Аман. И добавил безо всякого почтения. — Ваше Величество.
— Я сказал, приведите, — велел Амори, стряхнув свою обманчивую леность. — А потом мы решим, что делать с этим Готье дю Менилем.
— Как пожелаете, Ваше Величество, — согласился Великий Магистр, мгновенно переменив решение.
И искренне посочувствовал сарацинке. Лучше бы ей было оставаться в монастыре. Во дворце иерусалимских королей, полном пороков и постоянных интриг, это наивное дитя будут ждать одни только беды.
Комментарий к Глава седьмая
*Кафир - с арабского “неверующий”, так мусульмане называют представителей других конфессий.
*Факих - с арабского “знающий”, мусульманский богослов и законовед в одном лице.
Орден госпитальеров, в отличие от тамплиеров, свободно принимал в свои ряды женщин.
========== Глава восьмая ==========
Долина Бекаа, город Баальбек, год 1176.
Дым от сотен костров поднимался высоко над стенами осажденного города, густой, сизый на фоне ночного неба и такой едкий, что от него постоянно слезились глаза и першило в горле. Бернар всё чаще ловил себя на мысли, что ему и шатра-то покидать не хочется, но вместо того, чтобы укрыться от дыма за тяжелым, расшитым красным и зеленым в цвет его герба пологом, рыцарь заставлял себя проводить на людях как можно больше времени.
Они должны видеть его, повторял Бернар про себя каждый раз, когда ему хотелось вернуться в шатер. Все они, рыцари и пехотинцы, оруженосцы и пажи, священники и проклятые храмовники. Храмовники — в первую очередь, потому что Бернар был убежден: это кто-то из белых плащей первым назвал его стариком. Жасинт неодобрительно качал головой каждый раз, когда отец принимался поносить тамплиеров, но молчал, не пытаясь спорить. На его взгляд, храмовники здесь были совершенно не причем, но Бернара было не переубедить.
— Я знаю, что это они. Эти гордецы в белых плащах. Да кем они себя возомнили, чтобы говорить так о вернейшем из рыцарей короля?!
Жасинт устало вздыхал, но не напоминал отцу о том, что рыцари Иерусалима обязаны были принимать участие в сражениях лишь до тех пор, пока им не исполнится шестьдесят. После этого стареющий воин мог удалиться в свой фьеф, оставив ратные подвиги сыновьям, и никто бы ему и слова дурного не сказал. А уж в шестьдесят один — тем более! Отцу уже год как следовало мирно почивать на лаврах в окружении слуг и подрастающих отпрысков, а не сидеть под стенами осажденного города.
Жасинт полагал, что это, пожалуй, и правильно. Уходить стоило в блеске славы, а не ждать, пока рука не сможет удержать меча, а плечи — вынести веса кольчуги, и прежде великий рыцарь, наводивший ужас на врагов одним лишь своим именем, превратится в посмешище. Но отец упорно не желал признавать, что уже не молод.
— Как я могу оставить нашего короля в такой тяжелый час?! — спрашивал он, не ожидая, впрочем, ответа. Жасинт не говорил о том, что у короля хватает рыцарей куда моложе и сильнее и что обидные слова о старости Бернар впервые услышал именно от него.
— Это храмовники его подговорили! — ярился отец, не желая даже думать о том, что король мог счесть его стариком и без чужих речей и подсказок. — О, если бы только Амори не покинул нас так рано! Он бы никогда не позволил этим белым плащам так отзываться о рыцарях королевства!
Но Амори лежал в земле уже долгих два года, а корона Иерусалима теперь венчала голову его пятнадцатилетнего сына. Жасинт был тем, кто принес ему страшную весть, и до сих пор не мог забыть, как застыло от ужаса бледное лицо совсем еще мальчика, услышавшего роковые слова.
— Мой принц… Король, ваш отец, скончался у стен Баниаса.
Балдуин смотрел на него, не моргая, стеклянными зелеными глазами, а потом вдруг содрогнулся всем телом и осел прямо на пестрый ковер, зажав рот тонкой, еще детской ладонью в белой перчатке. Но когда принесший дурную весть рыцарь, не задумываясь, шагнул к нему в надежде хоть как-то смягчить горе, принц одним рывком поднялся на ноги и отшатнулся, выставив вперед руку.
— Не подходите, мессир.
Жасинт решил, что оскорбил его своей попыткой утешить. В те дни еще не все верили слухам о таинственной болезни единственного наследника престола.
— Расскажите мне, — потребовал Балдуин, не дав ему даже возможности принести свои извинения. — Что это было? Клинок или стрела?
Жасинт рассказал ему всё. И начал с того, как их армия выдвинулась к стенам Баниаса в отчаянной попытке отбить город у сарацин и отомстить за тех рыцарей, что прежде были здесь пленниками, но однажды были зарезаны все до единого. Это произошло за три года до того, как Амори поднял войска и выдвинулся к Баниасу, но страшные вести о конце плененных рыцарей передавались из уст в уста и после того, как христиане были вынуждены снять осаду и вернуться в Иерусалим не с победой, а с погребальными носилками.
Он рассказал и о том, как король слабел день ото дня и в последние часы даже не мог подняться с походной койки. Совсем рядом с ним, за трепещущим на ветру тяжелым пологом шатра плыли по небу розовые закатные облака и кричали где-то в вышине птицы, но король ничего этого не видел и не слышал.
— Он очень плох, — только и сказала двоим вошедшим рыцарям высокая смуглая девушка в одежде служанки и повязанном на магометанский манер платке, полностью скрывавшим ее волосы. Король бредил, метался по постели и то бормотал что-то совсем неразборчивое, то вдруг принимался с кем-то спорить. Жасинту показалось, что с покойным братом.
— А где его лекари?! — потребовал тогда ответа Бернар таким тоном, словно в болезни короля была виновата служанка. Или, быть может, отца просто разозлило то, что девушка даже не подняла на него темные, медово-карие глаза. — Что они говорят?
