Уильям честно попытался успокоиться, но тут Жослен с трудом, давясь смехом, выдавил «Не вер… верблюд», и пришлось начинать попытку с начала.

Караван и в самом деле передвигался по Святой Земле с удивительной медлительностью, но виной тому были не только сами купцы, но и налетающий на кавалькаду сухой ветер, несущий с собой песок и невыносимую жару.

— А это что за лихо?! — спросил Уильям, пытаясь перекричать рев ветра, когда буря налетела на них в первый раз. По силе она, казалось, не уступала штормам на море.

— Хамсин! — отозвался Льенар, на несколько мгновений убрав с лица закрывающий его край куфии*. — Ему недолго осталось бушевать, через десять-пятнадцать дней должен прекратиться! Нам повезло, что большую часть времени, когда он дует, мы провели в море!

Уильям подумал, что ему и десяти-пятнадцати дней при таком ветре многовато будет. На третий он уже научился завязывать куфию ничуть не хуже любого жителя Святой Земли, но песок продолжал досаждать, забиваясь между звеньями кольчуги, попадая под одежду и лошадиное седло, а уж того, что он по вечерам высыпал из сапог, хватило бы на постройку небольшого оборонительного вала. Порой Уильяму казалось, что он даже дышит не воздухом, а раскаленным песком. Из-за этого постоянно хотелось пить, но легче не становилось, только вкус сухого песка в пересохшем рту сменялся вкусом мокрого.

— Воду беречь, — суровым и не терпящим возражений тоном велел Льенар, как будто им и без того было мало мучений. И добавил туманное предупреждение. — Мало ли что.

— А что может случиться? — вяло спросил Ариэль, пристроив голову на снятое седло.

— Много чего, — ответил Льенар. — Если кому-то из вас хватит глупости потеряться в песчаной буре, то вода понадобится ему, чтобы дожить до того момента, когда мы его найдем.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь, — так же вяло заметил Жослен. Хамсин всё же сумел испортить ему хорошее настроение, державшееся с самого прибытия в Сен-Жан д’Акр.

— Пусть лучше я буду преувеличивать и вы — беречь воду, чем потом мы будем несколько дней искать и хоронить умершего от жажды, — всё тем же суровым тоном ответил Льенар. — Я знаю, что с непривычки тяжело. Но — пусть вам и непросто будет в это поверить — пока что нам не встретилось на пути ничего действительно серьезного.

— Ничего, любезный брат, мы справимся, — ответил за всех брат Эдвин. Стареющий рыцарь держался лучше остальных англичан, бывших на пару-тройку десятилетий моложе его, что оказалось особенно обидно. Уильям старался почаще напоминать себе, что брат Эдвин уже бывал в Святой Земле и уж хамсином его точно не удивить. Как и жарой, от которой кружилась голова и ручьем тек по лицу и телу пот.

Брат Эдвин ни разу не пожаловался и продолжил сидеть в седле прямо, гордо подняв голову в белом тюрбане, даже когда рыцари вдвое моложе него начинали судорожно хвататься рукой за высокую переднюю луку, чтобы не выпасть из седла от внезапно навалившей слабости. Постепенно местность менялась с равнинной на холмистую, и приходилось быть особенно бдительными, чтобы не только не рухнуть с лошади, но еще и не прокатиться вдобавок по склону холма.

— Может, и справитесь, — мрачно сказал Льенар. — Но я уже начинаю думать, что им бы лучше было приплыть сюда осенью. А то вышло, что из английской зимы мы бросили их в самую палестинскую жару. Тут кому угодно тяжело станет.

Сам он, казалось, не испытывал совершенно никаких неудобств. Разве что у рыцарей вызывало улыбку то, как он расплетал по вечерам длинные волосы и подолгу вытряхивал из них песок, но самому Льенару это нисколько не досаждало. Когда Уильям решился спросить, в чем секрет такой стойкости к непогоде и есть ли он вообще — или же дело в одной лишь привычке, — Льенар ответил, что после того, как он бежал из Дамаска, не имея ни коня, ни оружия, ни даже бурдюка с водой, любая жара кажется ему несущественной мелочью.

— Из Дамаска? — переспросил Уильям.

— Я попал в плен, когда Балдуина разбили у Брода Иакова, — ответил Льенар, протянув руки к негромко потрескивающему костру и рассматривая песок у себя под ногами. Словно отгородился от него длинными волосами, закрывшими лицо и упавшими на грудь. — Двенадцать лет назад. Восемьдесят восемь рыцарей Храма, среди них магистр де Бланшфор и я, мальчишка, только надевший белый плащ. Магистра освободили спустя три года, а меня к тому времени давно уже продали в рабство. Так, что и концов не найти. Повезло еще, что на месте голову не отрубили, — он коротко усмехнулся. — Хозяин тот еще был, не так посмотришь, а он тебя кнутом по спине. Или саблей по лицу. Мне двух ударов хватило, больше я головы не поднимал. И рта не открывал, пока сами не спросят. Думал, с ума сойду, человеком быть перестану, — Льенар вновь усмехнулся, помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил. — Потом пришла весть, что Балдуин умер. Сарацины так радовались. Можно было подумать, они Иерусалим отвоевали. А меня такая злость взяла, какой никогда раньше не было. Перерезал ночью горла всем мужчинам в доме — на женщин рука не поднялась — и сбежал. Добирался долго, сам до сих пор не понимаю, как не умер. Видно, присматривают за мной с небес, — он вновь замолчал и несколько долгих мгновений смотрел на подрагивающее на ветру пламя, прежде чем продолжить. — Я в Святой Земле с двенадцати лет, еще захват Аскалона видел. Последняя сарацинская цитадель на побережье пала на моих глазах, — пробормотал Льенар, мечтательно улыбнувшись и, казалось, говоря скорее с самим собой, чем с Уильямом. — Может, поэтому и выжил. Если бы я попал к сарацинам сразу после прибытия, то сломался бы. Что тут скажешь, повезло, — он тряхнул головой и откинулся на спину, давая понять, что рассказ закончен.

Уильям понял, что ему нечего ответить. Да он и не знал толком, что тут можно было сказать, а поэтому своей неумелой попыткой посочувствовать сделал бы только хуже. Уильям неожиданно обнаружил, что почти не умеет разговаривать с другими людьми о чем-либо серьезном, кроме своего происхождения. Когда ему и говорить-то почти не требовалось.

— Мне… жаль, что так вышло, — всё же пробормотал он, чувствуя, что краснеет от собственной неловкости. Льенар скосил на него глаза и улыбнулся краем рта.

— Не надо меня жалеть, Вилл, — отозвался рыцарь мягким тоном. — Жалеть нужно тех, кто сам со своей бедой справиться не может. А у меня два клинка и арбалет, да из бед только сарацины.

— Я… — начал было Уильям, но Льенар поднялся и потуже затянул на поясе перевязь с оружием.

— Ложись спать, я пойду часового сменю.

Уильям послушно кивнул, неторопливо прочел про себя молитву, прислушиваясь к стихающим шагам, и попытался устроиться поудобнее. Насколько вообще могло быть удобно в кольчуге.

На десятый день пути ему уже начало казаться, что все их трудности закончатся одним хамсином и невозможностью смыть с себя дорожную пыль и пот, от которых неприятно зудело всё тело. Порой они ночевали в караван-сараях или крепостях тамплиеров, где были колодцы и воду можно было тратить не только на питье, но иногда приходилось укладываться спать и под открытым небом, не снимая брони и поначалу, с непривычки, просыпаясь от малейшего шороха. А потом подниматься с рассветом и вновь ехать часами под палящим солнцем. Радовало лишь то, что наконец унялся хамсин, и теперь им уже не приходилось постоянно закрывать лицо от песка и ветра.

— Да уж, любезные братья, — сказал как-то раз брат Генри, стягивая с головы мокрый от пота плотный стеганный подшлемник. — Завшивеем мы по такой жаре очень быстро.

Остальные посчитали это худшей из возможных бед, и один только Льенар постоянно оглядывался и посылал кого-нибудь вперед разведать дорогу между поднимающимися всё выше и выше холмами.

— Не нравится мне это, — наконец сказал он на очередном привале, когда караван уже собирался выступить в путь. — Слишком тихо. Даже бедуинов нигде не видно.

— Думаешь, засада? — спросил брат Эдвин. Льенар подумал и кивнул.

— Возможно. Шлемы держать наготове.