Уильям опустил глаза и дотронулся пальцами до тонкой белой прядки, блестевшей в черных кудрях у правого виска, осторожно заправив ее за ухо. Провел по теплой — ставшей почти горячей — щеке и хотел уже задать вопрос, но Сабина неожиданно его опередила.
— У тебя глаза…
— Что? — не понял Уильям, и она вдруг улыбнулась, от чего на смуглых щеках вновь появились так нравившиеся ему очаровательные ямочки.
— Потемнели, — закончила Сабина с каким-то непонятным облегчением в голосе и подняла руку, скользнув пальцами ему по груди, чтобы погладить заросшую колючей бородой щеку. — Я… Я испугалась, когда увидела тебя там, у могил. У тебя же всегда были темно-серые глаза, а теперь вдруг… Я знаю, так бывает, когда ты злишься, но у тебя был такой взгляд, — она замолчала, и Уильям отчетливо почувствовал, как ее передернуло. Понадеялся, что она всё же не станет спрашивать, но она спросила. Понизив голос еще сильнее, если это вообще было возможно, но в интонациях прозвучало непреклонное требование ответа. И теплые пальцы очертили свежий шрам на правом плече. Она знала все его шрамы наизусть и заметила новый еще до того, как они оказались под этим плащом, судорожно прижимаясь друг к другу в попытке согреться. — Что произошло в Аскалоне? И где Жослен и Ариэль?
— Они… мертвы, — ответил Уильям едва слышным шепотом, и она застыла, словно статуя. Замерла, глядя на него неверящими, широко распахнувшимися глазами и повторила дрогнувшим голосом:
— Мертвы? — и зашептала, словно в бреду. — Боже, упокой их с миром. Открой для них врата Рая, ибо они более других достойны стоять у Твоего престола.
Сабина едва ли говорила с Ариэлем хотя бы пару раз, но, должно быть, помнила его еще тем мальчишкой-оруженосцем, что пятнадцать лет назад встретился ей у Храма Гроба Господня. Как помнила и то, что своим правом жить и молиться, как христианка, она обязана не только Уильяму. Жослен же…
— Серафин.
— Что? — не поняла Сабина. А Уильям вдруг почувствовал, что ее объятия будто душат его, и отстранился, не сразу нашарив брошенную где-то рядом седельную сумку с сухими вещами.
— Его настоящее имя — Серафин. Ему пришлось назваться Жосленом, чтобы… — бормотал он, натягивая одежду, но голос не подчинялся, срывался, заставляя замолкнуть и попытаться сделать глубокий вдох, чтобы прогнать застилающую глаза пелену, и Уильям запоздало понял, что его душили вовсе не объятия. Он задыхался, не в силах выплеснуть переполнявшую его боль и отчаяние, удерживая их в себе, чтобы не дать слабины. Сейчас, когда Ордену… когда им всем… когда ей был нужен Железный Маршал, он не мог позволить себе остановиться даже на мгновение.
Но Сабина почему-то думала иначе. Она порылась в собственной кожаной сумке, натянула теплые шальвары и шерстяную тунику и придвинулась к нему вновь, обняв сгорбившиеся плечи.
— Иди ко мне.
— Не нужно, я… — выдохнул Уильям, чувствуя вставший в горле ком, не дававший вдохнуть полной грудью, но она лишь качнула головой и повторила:
— Иди ко мне.
Притянула его к себе, заставив уткнуться лбом в теплое плечо, запустила пальцы в растрепавшиеся волосы, и эта терзающая изнутри боль вдруг вырвалась почти звериным воем. Сабина гладила его содрогающиеся плечи, прижималась к губами к виску и говорила что-то успокаивающее, чего он даже не слышал толком, цепляясь за один лишь звук ее голоса.
Ничего не осталось. Почти ничего. Я бы умер, если бы потерял еще и тебя. Я словно иду в темноте и никак не могу отыскать верного пути. Я… не знаю, как мне справиться со всем этим.
Должно быть, он сказал это вслух, потому что Сабина прижала его к себе еще крепче и прошептала, коснувшись губами его уха:
— Это не так. Ты справишься с чем угодно, я знаю. Если не сможешь ты, значит это не под силу никому из живых. Я с тобой, — говорила она с нежностью, гладя пальцами его лицо и стирая слезы. — Я всегда с тобой. Даже если я не могу быть рядом, я всегда молюсь за тебя.
И ее губы были такими теплыми, такими нежными и такими… необходимыми, что от них невозможно было оторваться.
— Поспи немного, хорошо? — попросила Сабина, когда он успокоился и замер, привычно уткнувшись носом в мягкие черные волосы. — Я послежу за костром.
Она сидела рядом, вплотную придвинувшись к его ногам, и смотрела, как бледное осунувшееся лицо постепенно приобретает почти умиротворенное выражение. Гладила по плечу каждый раз, когда он вздрагивал во сне, и не могла удержаться от того, чтобы не проклинать в мыслях. Уильям не сказал — не захотел бы, верно, говорить, даже если бы она задавала ему один и тот же вопрос всю ночь напролет, — но Сабина и сама понимала теперь то, о чем не задумалась, когда узнала о захвате Аскалона. Маршал Ордена, должно быть, знал слишком много, чтобы допустить… Чтобы надеяться на то, что враги бросят его в темницу и забудут о нем точно так же, как забывали о простых рыцарях. Маршал Ордена сражался против магометан слишком долго и слишком яростно, чтобы они не пожелали поглумиться над ним теперь.
Трусы и нечестивцы!
Сабина сидела и напряженно вслушивалась в ночные звуки, но тишину вокруг нарушали лишь привычные шорохи спящего лагеря. Ничего от той страшной ночи, когда она в первый раз услышала свист стрелы. Когда вскочила, не поняв в первое мгновение, что так лишь помогает своим врагам, становясь слишком заметной, и закричала, будя задремавших мужчин. Те схватились за мечи, но стрела была не одна, и среди беженцев уже поднялась страшная, сметающая всё на своем пути паника. Люди метались между чадящими кострами, обезумев от страха, кричали дети, и стрелы поражали их одного за другим. Их всех, каждого, на кого падал свет, позволяя разглядеть его в темноте.
Агнесс стрела вонзилась в горло. Она рухнула на землю, содрогаясь в конвульсиях, задыхаясь и захлебываясь кровью одновременно, но даже такая смерть была для нее даром. Она не увидела, как новые стрелы пронзают ее перепуганных детей, как ее брата, успевшего лишь обнажить меч, убивают четырьмя выстрелами разом, и как ее отец падает без сил, пятная кровью протянутые к нему руки. Сабина не знала, почему она выжила. Не понимала, почему Бог был так милостив, позволив ей пережить ту ночь — и все последующие, — но раз за разом заставляя смотреть на чужую смерть. На страшную смерть без покаяния, потому что не все успевали даже назвать свое имя, прежде чем переставали дышать. И священников среди беженцев было куда меньше, чем умиравших от бедуинских стрел.
Она все еще чувствовала, как на рассвете смертельно раненый старик схватился рукой за ее запястье и задал, кашляя темной кровью, вопрос, которого она ждала меньше всего.
— Ты… любишь его?
Сабина смогла лишь кивнуть. Должно быть, он догадался уже давно, но всё же молчал, храня их обоих от позора и бесчестья. Должно быть, он всё же был не так высокомерен и самолюбив, как она полагала все эти годы.
— Господь… Пусть… он найдет ее. Пусть… защитит. Раз я… не смог. И скажи… скажи ему, девочка… что я благословил бы вас… как отец, если бы… если бы вы пожелали принять мое… благословение.
Сабина заплакала, когда он умер. Каким бы злым и порой даже жестоким человеком он ни был, он не заслуживал увидеть гибель всей своей семьи. Не заслуживал умереть, зная, что не сумел их спасти. И он всё же отступился от нее. Пусть лишь на смертном одре, но он признал ее право решать самой. Право любить того, кого она сама выбрала.
— Я благодарю вас, мессир, — прошептала Сабина в ответ на благословение и разрыдалась, когда он перестал дышать. И думала, что сама погибнет в этом пути, но Бог ответил на ее молитвы — на их молитвы — гораздо раньше, чем она успела доесть последние запасы еды и обессилеть от холода и голода. Бог позволит им добраться до убежища, в котором никто уже не посмеет ставить им в вину веру в Христа.
Уильям проснулся в тот час, когда дождь уже прекратился, а в церквях должны были начать звонить к заутрене. Сабина не знала этого наверняка, но что-то в его сонном взгляде подсказало ей, что он проснулся скорее по привычке, чем почувствовав какую-то угрозу в воющем над спящим лагерем ветре.
