========== Глава тридцать третья ==========
На третий день после Рождества пошел снег. Кружащиеся в прозрачном воздухе крупные белые хлопья казались лебяжьим пухом, по какому-то недоразумению падавшим с неба в пушистых облаках с редкими проблесками солнца, и таяли, едва долетая до мостовых, потемневших под непрерывными зимними дождями.
Или плыли за витражом в узком окне, мозоля глаза своей белизной. Вода для обтирания давно остыла в медном тазу — о ванне не могло быть и речи, пока не зарубцуются последние раны от каменных осколков, — и Сабина передергивала плечами, когда на покрывшуюся мурашками кожу неприятно капало холодным. В рассеченном боку немедленно отдавало ноющей, тянущей болью.
Рубцы остались безобразные. Рваные, бледные — слишком светлые для ее смуглой кожи, — прочертившие десятками линий левую руку, бедро и даже спину. Недостаточно глубоко, чтобы убить — совсем недостаточно, — но достаточно, чтобы мгновенно бросаться в глаза. Впору было благодарить небеса, что не задело лицо, или пришлось бы вновь прятать его под чадрой.
Я мелко думаю, Господи… — едва заметно шевельнулись губы, и взгляд устремился вверх, сквозь этажи, коридоры и перекрытия к пышным светлым облакам. — Но мне нравилось быть красивой.
Глаза защипало. Сабина моргнула, чувствуя, как потекло по щекам, и выпустила из пальцев смоченную в мыльной воде тряпицу, прижав руки к лицу. Заплакала беззвучно, выдавая себя лишь прерывистым дыханием и мелко вздрагивающими плечами. Утирая слезы украдкой, одним пальцем, и уже не смея поднять глаз к нависшему над ней потолку.
Из-за двери, отделявшей небольшую спальню от еще меньшего подобия солара — словно это были не просто покои, а ее личный замок из двух комнат, — донесся заливистый детский смех. Сабина всхлипнула — роскошь, мгновение слабости напоследок — и завернулась в мягкую простынь, собирая с кожи холодные капли воды. Нужно было одеваться, вновь морщиться от боли в плече при каждом движении левой руки…
Шнуровать блио не было сил. Она могла бы позвать на помощь шьющую за дверью портниху, но мысль о том, чтобы вновь притворяться, не вызывала ничего, кроме раздражения. Не сейчас. Не сегодня. И даже если ее шелковые шальвары и туника из тонкой шерсти казались кому-то вызовом, Сабина чувствовала себя… уютно.
Портниха, впрочем, этого не оценила. Нахмурила брови и недовольно цокнула языком, мгновенно заметив и неброский темно-серый — почти черный — цвет одеяния, и покрасневшие, неровно подведенные глаза, и даже отсутствие тонких колец на пальцах.
— Волосы бы хоть… уложила.
— Не хочу, — равнодушно ответила Сабина и протянула вперед обе руки. Элеонора бросила маленькую — легко помещавшуюся в женской ладони — тряпичную куколку с косами из белой шерстяной нити и соскочила с раскиданных по полу подушек. В руку стрельнуло острой болью, и Сабина уткнулась лицом в заплетенные косичкой-колоском черные волосы, вдыхая запах травяного мыла и чувствуя совсем близкое сердцебиение обхватившего ее руками и ногами ребенка.
Элеонора заплакала всего один раз, когда Сабина, давясь слезами и путаясь в словах, пыталась объяснить ей, такой маленькой и почти ничего не понимающей, что мама больше не придет пожелать ей сладких снов. Сабине даже показалось поначалу, что девочка заплакала лишь потому, что плакала сама Сабина, и действительно ничего не поняла. Но когда Элеонора успокоилась, то выпуталась из своего одеялка и пошла, не сказав ни слова, к другой постели, прячущейся в алькове спальни за синеватым газовым пологом. Сабине не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ней. Если и следовало вернуть Элеонору обратно в ее кровать, то Сабина всё равно не смогла бы найти слов, чтобы прогнать осиротевшего ребенка.
— Поставила бы девчушку, — вновь заворчала портниха, сноровисто отпарывая длинный разрезной рукав из невесомого бирюзового шелка. — Тяжелая же небось.
И продолжила без паузы, зная, что ее всё равно не послушают:
— Я вот думаю, — протянула она с сомнением, расправляя ткань и рассматривая на свету тончайшие лиственные узоры из зеленой нити, — быть может, оставить несколько платьев? Летом ведь будет душно. К чему надевать на себя лишнее? Подумаешь, пара шрамов. Да к весне от них и следа не останется. А даже если и останется, то кто ж заметит? А если и заметит…
— Все платья, Жанна, — равнодушно ответила Сабина, дуя на упавшие Элеоноре на лоб прядки волос, слишком короткие, чтобы их можно было заплести в косичку. Девочка смеялась и забавно морщила нос. — Если не хочешь, скажи прямо, я попрошу других.
Портниха обиженно поджала губы и вновь взялась за иглу, начав пришивать на место прежнего рукава новый, с узорами лишь на манжете и плотно обтягивающий руку от плеча до самой ладони. Работала она за плату — а потому не собиралась уступать другим швеям ни единой обещанной монетки, — но неизменно начинала сокрушаться, заканчивая с одним платьем и беря в руки другое.
— Эх, такую красоту распарывать… Да ты сама взгляни, какой здесь ворот. Давай хоть кружевом закроем, а не… У меня газовая ткань была, точь-в-точь такого цвета, давай я за ней пошлю. Зачем же так… наглухо-то? Молодая, красивая, а всё монашку из себя строишь. Смотреть противно, право слово!
— Так не смотри, — равнодушно ответила Сабина, опуская на пол хихикающего ребенка. Элеонора подставила лоб для поцелуя и вдруг с силой схватилась за ее ладонь, на мгновение прижавшись к ней щекой. Сабине малодушно захотелось… услышать от нее «мама».
Мадлен бы это разозлило. Мадлен бы смертельно обиделась и сказала, что Элеонора только ее и ничья больше, а если Сабина так жаждет взять на руки ребенка, то пусть родит сама. От кого угодно, хоть от тамплиера, хоть от короля, только пусть не трогает чужих детей.
Мадлен была мертва, и Сабина с Элеонорой остались вдвоем. Уже некому было говорить, как им следует называть друг друга.
— Я скоро вернусь, — пообещала Сабина, осторожно высвобождая руку из маленьких цепких пальчиков, и попросила одними губами: — Присмотри за ней.
Портниха кивнула, подшивая к низкому, почти открывающему плечи вороту широкую полосу аметистовой ткани в тон. Сабина прикрыла за собой дверь, дождалась, когда раздастся лязгающий звук вошедшего в пазы засова, и пошла, чуть прихрамывая на левую ногу, к ближайшей лестнице. Опаздывать на королевский совет позволено разве что самому королю, а уж служанкам, если им оказывают подобную милость, и вовсе следует приходить первыми. Особенно когда король пребывает в самом дурном расположении духа из возможных.
Балдуин был в ярости с самой осады Керака. Безумный бросок из Иерусалима в Трансиорданию и затянувшееся путешествие обратно приковали его к постели на несколько недель, без конца сотрясая исхудавшее тело приступами надрывного кашля и ничуть не улучшая королевского настроения. «Сырость», — только и говорили лекари, разводя руками. Балдуин проклял их всех, запустил в особо рьяных советчиков лежать и не утруждаться бронзовым подсвечником с прикроватного столика и упорно поднимался на ноги хотя бы на несколько минут в день. Сипя, что если будет лежать без движения, то умрет гораздо быстрее. Чего в этом дворце желают слишком многие.
Первым из их числа был, безо всякого сомнения, Ги де Лузиньян. Провалы на военном поприще обернулись для него потерей почетного титула «мессир регент», возвращенного спешно прибывшему из Триполи графу Раймунду. Появление графа не обрадовало, пожалуй, никого из баронов, не взлюбивших его еще в те годы, когда Раймунд был регентом при самом Балдуине — баронам королевства никогда не нравилось излишнее и весьма опасное усиление одного из них, — но Раймунд, к тому же, немедленно выказал самую горячую поддержку д’Ибелинам, которую невозможно было толковать иначе. Пятилетний племянник короля, увенчанный короной соправителя всего через несколько дней после возвращения Балдуина в Иерусалим, въехал на свою коронацию на плече у Балиана д’Ибелина.
Такого оскорбления Ги де Лузиньян стерпеть не мог. Д’Ибелины и без того мешали ему одним своим существованием, и празднование закончилось безобразной ссорой, при которой, по счастью, присутствовало лишь несколько человек, но уже к утру об этом знал весь Иерусалим. Купцы и даже простые бедняки перемывали участникам скандала кости с неменьшим удовольствием, чем знатные рыцари и бароны. Сабина думала о том, что это заходит слишком далеко. Если однажды Салах ад-Дин придет под стены Иерусалима, а не Керака… Ворота ему откроет грызня баронов, а вовсе не требушеты и иные осадные машины.
