Осторожными короткими шагами Айзек подкрался к дому поближе и остановился напротив того окна, в котором он видел силуэт заложницы.

– Эй! – тихо позвал писатель. – Ты здесь?!

Женские пальцы прикоснулись к запотевшему окну на втором этаже. Узница была там. Сердце Айзека дрогнуло – он почувствовал, как отвага наполняет вены, адреналин в бешеном ритме разгоняет кровь по телу, готовя его к схватке.

– Как мне вытащить тебя оттуда?! – продолжал он в духе школьника, зовущего свою пассию под окнами родительского дома. – Эта тварь боится огня, да?

Тонкий изящный палец женщины пополз по стеклу, оставляя на нем следы. Она что-то писала. Это заняло какое-то время, ведь писать ей пришлось задом наперед, чтобы Айзек сумел прочитать сообщение.

– Зачем ты пишешь? Просто скажи! – инструктировал Айзек. Ему было сложно устоять на одном месте. Жажда действий одолевала, и все труднее ему удавалось удерживать порыв бесшабашного геройства. Писатель уже приготовил «Прометея», единственное оружие против монстра, которое доказало свою эффективность на практике.

Снова проверив горизонт на наличие угрозы, Айзек пропустил финальные штрихи, которыми заложница увенчала свое сообщение на стекле, и когда прочитал это единственное слово, столько драгоценных минут отправившее в прошлое, терпение писателя лопнуло окончательно.

– Ты что, издеваешься надо мной?! – крикнул он во весь голос. Какое там чудовище, когда женщина ведет себя глупо? – Зачем было меня вообще звать?! Давай-ка так, миледи! Я спасу тебя, а ты признаешь, что поступила по-идиотски, окей?!

В следующий момент Айзек замер – узница ладонью стерла с запотевшего стекла надпись, а вместе с ней и конденсат. Образовалась чистая, слегка искаженная водяной пленкой область, и через это маленькое окошко он увидел лицо Сибиллы. Ее влажные, полные отчаяния глаза смотрели на него сверху вниз, и эта безнадежность пронизывала до костей.

– Сибилла? – от неожиданности Айзек оторопел.

«Беги», – немое слово отображались на губах Сибиллы. Она плакала.

Шорох гравия, раздавшийся из-за угла, вывел Айзека из ступора. Нервным рывком он развернулся к источнику шума и увидел, как из-за дома выходит темная фигура в сюртуке и шляпе. Продавливая каблуками смесь песка и гравия, монстр, подражая человеку, неспешно, будто прогуливаясь вокруг своего имения с руками в карманах, шагал к гостю. Тот устремил взгляд на пленницу в надежде хоть как-то попытаться спасти ее.

– Сиби! Как мне вытащить тебя?!

Шум усилился – из-под сюртука чудовища выползли отвратительные шипастые змеи. Окруженные густой дымкой, они скрывали острые пасти, кости, шипы, и бог весть, какими уродствами они еще были одарены. Айзек видел их при огненном свете и знал, что прячется в этой темноте. Самое время было напомнить монстру о дружке «Прометее». Писатель держал бензиновую зажигалку наготове и выкинул руку навстречу монстру, словно направил на него дуло револьвера. Сюртук остановился, словно задумавшись, но его противник не был настроен на переговоры и, не тратя время на приветствия, щелкнул по барабану зажигалки. Одна искра, вторая, третья – и никакого огня, только слабые вспышки. В револьвере Айзека не осталось ни единого патрона. Монстр догадался – никакого пламенного «Прометея» он не увидит и, соответственно, никакой угрозы на сей раз жертва не представляет. Он вновь тронулся с места. Демонические твари зловеще зашевелились.

Бегство от монстра было Айзеку знакомым, хоть и нелюбимым сценарием. Другого выбора, кроме как драпануть к спасительной тропе через джунгли, у писателя не осталось, и он, пристыженный собственным бессилием, побежал. Айзек не знал, что бесило его больше – разница в силах с Сюртуком или трусливый поступок, к которому его призывала Сибилла. Он пытался решить эту дилемму, пока несся, сминая васильки, к дому, однако не успел прийти ни к какому умозаключению: изо сна его вырвал душераздирающий крик.

Мигом проснувшись, Айзек подскочил на месте от страшных воплей Сибиллы. Ее руки и ноги судорожно дергались, разрезая воздух резкими движениями, и врезались то в матрас и одеяло, то с грохотом ударялись о кованую спинку кровати. Ведьма билась в припадке и выла, так будто ее потрошили тупым тесаком. Никогда прежде писатель не видел, чтобы насколько сильно кошмар мог завладеть человеком. Подавляемые в течение дня эмоции и стресс, видимо, скопом навалились на спящую хозяйку, превратив ее сон в невыносимую пытку. Сибилла была заточена в клетке бессознательного, тянула руки сквозь прутья сновидения, но вырваться наружу не могла – что-то держало ее. Несколько раз саданула Айзека по лицу, когда он попытался ее разбудить. Вернуть Сибиллу в реальность получилось не сразу, пришлось побороться с ее конвульсиями. Писатель схватил ее за руки, чтобы она не наставила ни себе, ни ему синяков больше, чем уже успела наставить. Затем начал спокойно нашептывать мантру на ухо: «Все хорошо, ты в безопасности, все хорошо, здесь никого нет». Словесная магия убаюкивала, и вскоре демон кошмара отступил – Сибилла пришла в себя. Она неохотно открыла слипающиеся глаза и посмотрела на Айзека, обнявшего ее и державшего за руки мертвой хваткой.

– Тебе не спится, что ли? – задала девушка вопрос, в котором сквозило оскорбительное недовольство. Действительно, стояла глухая ночь, о чем свидетельствовала кромешная темнота в комнате и мертвая тишина на улице. По тому, как вяло двигался язык Сибиллы, было понятно – она все еще пьяна. И неудивительно – прошло не больше двух часов с того момента, как они улеглись. Сибилла как ни в чем не бывало, зевая, промямлила: – Я ведь давала тебе шанс разделить со мной ложе, женатик. Теперь, будь добр, уважь мой сон.

Она закончила антракт между кошмаром и сном, перевернулась на другой бок и вновь крепко заснула. Айзек же продолжал некоторое время вглядываться в лицо девушки: ее черты приняли безмятежный вид и не выражали никакого беспокойства. Секунду назад Сибилла была похожа на одержимого дьяволом персонажа из кинофильма, а сейчас уже сладко спала, как ребенок после буйства на детской площадке. В недавнем сне писателя, Сибилла, съедаемая отчаянием и страхом, рыдала на втором этаже. Неистовый эмоциональный пароксизм был чуждым явлением для мраморной Сибиллы. По-видимому, сон играл для нее роль чулана, куда она, складывала весь ненужный хлам противоречивых, непонятных и нежелательных чувств. Но бессознательное не терпит пренебрежения, оно мстит нам дурными сновидениями, лишая нас единственного места, где мы можем отдохнуть от реального мира.

Оставшись в беззвучии ночного пристанища, Айзек услышал, как колотится его сердце. Захотелось курить. Он осторожно поднялся с кровати. Стоя на балконе и выдувая из легких табачный дым, Айзек вглядывался в багряную палитру красок, мерно заливавшую линию горизонта. В этих розоватых, алых линиях, теснивших сумрак ночи, писатель пытался найти ответ: что же напугало его больше – отчаявшийся двойник Сибиллы из сновидения или же лунатик из настоящего, бьющийся в эпилептическом припадке. Зуд на сердце одновременно раздражал, тревожил, угнетал, но и совершал нечто куда более значимое – он шевелил фантазию писателя, печатал скрипт новых захватывающих сцен, сшивал разрозненные кусочки выдумки, придавая им структуру, логику, связность. В тот день новая книга Айзека Бладборна населилась главными действующими фигурами – мистическим антагонистом и мечтательным протагонистом. Их судьбы сплетались тонкой незримой нитью, но нить эта была так прочна, что, каким бы сильным ни было желание вырваться, ни один, ни второй не могли шагнуть за ее пределы.

Мемория Мундо просыпался по будильнику мегаполисных тружеников. Подчиняясь капризу привычки, жизнь, пришедшая сюда из огромных суетливых городов, возвращалась из ночного забвения спозаранку. В отличие от прежней будничной суматохи, когда нынешние беглецы от пятидневки спешили на работу, дабы не опоздать на утреннее собрание, здесь они отправлялись на пробежку с первыми лучами солнца исключительно ради здоровья, музыки в наушниках и аромата оживающих улиц. Начиная с семи на мощеных тротуарах появлялись первые бегуны, в парках на свежескошенном газоне расстилали коврики для йоги, в море через пену и волны к лайн-апу пробирались серферы. Неспешная идиллия заражала энергией, которую Айзек назвал бы любовью к миру и которую Феликс не чувствовал вовсе.