«Какая жалость», - говорит он. «Посмотри, что они с ним сделали».

  А его жена оглядывается с буржуазной неприязнью и повторяет: «Смотри».

  Он останавливается и показывает свою палку.

  «Представьте, что это был за район. Хорошие дома, сады, за которыми росли деревья, лужайки и цветы. Дом моего деда был недалеко отсюда. Позже я вам его покажу ».

  Да, говорю я, должно быть, здесь было прекрасно, и я почти могу это представить. Старые немецкие виллы серы под полувековой грязью. Липы на улицах переросли, и их корни вздыбили мостовую. Тем не менее, молодые листья на деревьях очень зеленые, а кусты сирени покрываются дымкой от бутонов, которые заросли повсюду.

  Хотя это слишком пригород. Это не тот район, где жила моя мама.

  «Думаю, моя мать жила где-то поближе к центру. Она рассказала мне о доме. Она сказала, что он поднимался и поднимался, и из окна наверху было видно море ».

  «Это невозможно», - говорит он. «Что она могла видеть море».

  «Я помню, как она это говорила. Это была одна из немногих вещей, которые она мне когда-либо рассказывала ».

  - Я говорю вам, что это невозможно. Мы находимся здесь более чем в тридцати километрах от моря ».

  Я уверен в словах. Я хочу сказать этому старику, что он, должно быть, ошибается, как бы хорошо он ни знал это место.

  «Определенно, - говорит он, - это не могло быть море. Однако она могла видеть реку и корабли там ».

  «Да, конечно, так и должно быть».

  Тем не менее я слышу голос моей матери, говорящий о море.

  На протяжении всей холодной войны то, что осталось от архива Кенигсберга, лежало нетронутым, в то время как архивы нового города Калининграда росли вокруг него. Архивист, семья которой приехала из Курска во время одной из первых миграций русских в 1947 году, проработала там всю свою трудовую жизнь. Она ведет нас к себе в офис и долго разговаривает, а по-немецки переводит. По ее словам, первые двадцать лет она знала, что это место тишины и порядка, каким должен быть архив. Когда она впервые пришла работать в нем, здание было совершенно новым, высоким и функциональным блоком, соответствующим образом напоминающим картотечный шкаф, из окрашенного в белый цвет бетона (теперь он стал серым, как ее волосы) с вертикальными линиями окон из дымчатого стекла вниз по нему. передняя и стальные двери в основании. Бумаги входили, регистры и записи делались и классифицировались, передавались из офиса в офис и раскладывались по полкам и стопкам на одном из тринадцати почти идентичных этажей, почти не ожидая, что в большинстве случаев они когда-либо снова понадобятся. . В то время принцип работы архива заключался в систематическом удалении, а не поиске информации.

  В ней есть качество утонченности, ироничность, что удивляет, поскольку она находится в таком явном противоречии с грубым городом снаружи.

  «Перестройка» 9552, по ее словам, пришла в архив как своего рода шок. В 1992 году Калининград открыл границы с Литвой. До этого регион был полностью закрыт для иностранцев. И вдруг в стальную дверь архива стучались люди, желающие узнать что-то новое. Не странные вещи, не секреты, а только о самих себе. Затем первая волна пришла из Литвы, литовских граждан, а с ними и граждан Германии, которые использовали Литву в качестве маршрута, а вторая волна пришла из Германии в 1995 году, когда было разрешено прямое путешествие из Германии. В те первые годы они приходили ежедневно. Они приходили с именами и адресами, иногда по имени отца, мужа или брата, пропавших без вести пятьдесят лет назад. Большинство из них были старыми, людьми, у которых были какие-то воспоминания об этом месте и о своем полете или путешествии, люди, которые достигли той стадии жизни, как она видела, когда человеческое существо хочет оглянуться назад и осмыслить прошлое. Некоторые дети этого поколения пришли узнать об этом от имени своих родителей. Были даже такие, кто приходил к ней (и эти истории она находила наиболее трагичными), которые, будучи маленькими детьми, в конце первой российской оккупации, были переданы немецкими родителями литовским семьям и воспитаны в Литве как литовцы. и пришли теперь только с воспоминаниями об их прежних немецких именах. Они пришли к ней спросить, кем они были.

  Для нее это было странное время. В здании архива, в библиотеке и на стульях в коридоре она видела, как люди плачут. Тогда она почувствовала, что ей следовало получить образование психиатра, чтобы она могла разбираться в содержимом человеческого разума.

  Мы сидим в ее офисе, лицом к ней через коричневый стол. В комнате убогая непринужденность, отпечатки старого Кенигсберга на стене и растения, ухоженные в горшках, стеклянная дверь, приоткрытая, ведет в большой кабинет за ним, где женщины разговаривают по-русски с легкостью, что наводит на мысль, что это не так. говоря о своей работе.

  «Я знаю имя моей матери, вот и все».

  «Она говорит, что у нее не так много для тебя».