Нарисуй на стене моей то, чего нет.

Твоё тело как ночь, а глаза как рассвет.

Ты не выход, но, видимо, лучший ответ –

Ты уходишь, и я улыбаюсь.

И наутро мне скажет повешенный раб:

Ты не прав, господин, – и я вспомню твой взгляд,

И скажу ему – ты перепутал, мой брат.

В этой жизни я не ошибаюсь6, – тихонько шептал в углу музыкальный центр. И вдруг стало понятно, что она ждала зря. Всё зря, всё напрасно…

– Ты всё так же любишь Гребенщикова?

– Люблю… Часто слушаю в машине…

– Я в прошлом году в Москве была на его концерте, очередной какой-то юбилей… Но эту песню он почему-то не пел. Всё остальное пел, а эту – нет. Вообще «Акустику» так сложно оказалось купить, я сколько лет ищу, не могу найти. Куча дисков уже Гребенщикова, а этого нет.

– Возьми, дарю.

В ванной комнате она увидела приоткрытый навесной шкафчик над раковиной. Не удержалась, заглянула. На полках, вперемешку с умывальными принадлежностями, лежали одноразовые шприцы в упаковках и ампулы без подписи. «Чёрт, чёрт, этого ещё не хватало!». Она молча смотрела на содержимое, не в силах отвести взгляд. Больно, как больно… Теперь уже явно стало понятно, что всё обречено – мечты, желания. И он обречён тоже.

Вышла на кухню. Он сидел за столом, глядя в тёмное окно. Сидел неподвижно, положив голову на скрещённые руки.

– Пожалуйста, вызови мне такси.

– Куда ты? Какое такси? Ложись.

– Володя, утром самолёт, у меня ещё вещи не собраны.

– Ну, хорошо, – он встал из-за стола и пошёл к телефону.

Они сидели на кухне, допивая вино, говорили, говорили, словно в последний раз. И чувствовали, что в последний раз, что больше никогда…

Такси пришло неожиданно. Он проводил её до машины и опять погладил ладонью по щеке. А в глазах была боль. Физическая, ощутимая. Лерка молча села на заднее сиденье, сжав зубы, чтобы не заплакать. За окном мелькал ночной мокрый город – снова пошёл дождь со снегом, и на лобовом стекле машины огни мешались с водой, было непонятно, то ли это дождь, то ли слёзы в её глазах.

Утром она проснулась от странного ощущения. Веки были сомкнуты, солнечных пятен, разбросанных по стенам, она видеть не могла. Сон ещё не ушёл, и она чувствовала какое-то необъяснимое томление, словно предвкушение чего-то замечательного, что перевернёт вялое течение жизни, сделает её яркой и исполненной блаженства.

Она наслаждалась почти забытым ощущением и не хотела просыпаться. Этот день счастья не принесёт. Он родился для другого. И она цеплялась за ускользающие обрывки сна, словно они могли помочь ей и спасти.

Сегодня она уедет и во второй раз расстанется с человеком, который так ей нужен, и без которого она совсем не знает, как жить. И непонятно, когда эта мысль доставляла больше боли – тогда или сейчас. Наверное, сейчас. Когда они впервые перестали быть вместе, она совершенно не понимала, что произошло. Чувствовала себя маленьким, несмышлёным ребёнком, которого бросили посреди оживлённой, людной улицы. Только что её вели за руку, помогали преодолеть опасности дороги, заботливо опекали и вдруг оставили. И она, растерянно оглядываясь, стояла посреди этого шума и гама, бросалась то к одному, то к другому, но люди сновали вокруг, и никому не было дела до того, что она, потерявшая ориентацию в происходящем, так нуждалась в помощи.

Потом пришла боль. Вязкая, глухая, она обволакивала, душила, не давала вздохнуть и расслабиться. Но что было бы с ними, если бы они остались вместе?

Сон ушёл. Она открыла глаза и увидела серое небо. Солнечных пятен не было. Из набрякших, словно влажная губка, облаков сочился дождь. Вдруг пошёл снег, и весь город бешено закружился в буране. “Ну и ну… Похоже, посижу я сегодня в аэропорту…”

Елисеев приехал чуть раньше, чем обещал, но она уже ждала его в холле гостиницы, сидя в кресле. Он посмотрел на неё пристально, но ничего не сказал. Довёз до аэропорта и попрощался, пообещав скоро приехать – в начале лета строительство комбината должно было начаться.

Она подходила к огромному окну аэровокзала и смотрела сверху вниз на лётное поле, самолёты, заправщики, автобусы и людей, снующих туда-сюда. Не вытирала слёз, которых не замечала вовсе и думала: «Интересно, кто из нас больше не хочет лётной погоды я или он… Я уже хочу уехать. Мне так трудно справляться с этой болью и со слезами. Я так давно не плакала, и я так не хочу плакать! Как много вокруг людей… И ты недалеко, можно снять трубку таксофона и позвонить, услышать твой голос. Как трудно справляться с этим соблазном. Но я сильная. Я не буду плакать. Я уже умею справляться с болью и смятением… Как же мне тяжело без тебя… Но всё-таки, отпусти…»

Она подошла к таксофону и набрала номер редакции. Как ни странно, Ленка в субботу была на месте. Узнав Лерку, она заверещала: «Лерочка, как ты вовремя позвонила! Тебя отец ищет, у них там что-то случилось, кажется, что-то с мамой, скорее, звони домой!»

Все последующие дни слились в памяти в серый клочковатый туман. Услышав в трубке срывающийся голос отца, пытавшийся объяснить Лерке, что всё очень плохо и счёт идёт на дни, она уже действовала на автомате. Словно в полусне сдавала билет на самолёт, ехала на такси до вокзала и, впрыгнув в уже трогающийся поезд, снова, как когда-то давно, остужала пылающее лицо о холодное тамбурное стекло. В голове был сумбур, какие-то обрывки мыслей. Лерка долго курила в тамбуре, глядя в окно, плакала, уже не понимая от чего и по чему, пока прозрачный предвесенний пейзаж не растаял в черноте ночи.

В купе на нижней полке сидел хорошо поддатый парень с банкой пива. Рядом на столе стояло ещё пять, лежала распотрошённая пачка сушёных кальмаров. Он тоже бессмысленно смотрел в тёмное окно и судорожно отхлёбывал из банки. Лерка сунула сумку в рундук и стала стелить постель.

– Девушка, Вы меня извините, я тут пью и пью, – парень смял банку и открыл новую. – Как-то всё по-дурацки. Хотите пива?

– Не стесняйтесь, пейте. Я очень спать хочу, лягу, пожалуй. – Лерка легла и отвернулась к стене, накрывшись с головой.

Сны снились обрывочные, но красочные и яркие. Володина кухня и тёмно-вишнёвое вино на столе, размазанные по лобовому стеклу машины блики и мама, почему-то в белом, строго глядящая исподлобья.

Лерка проснулась как от толчка. В купе было полутемно и тихо. Поезд стоял где-то посреди поля. Сосед спал, тихонько постанывая во сне. Пахло прокисшим пивом и протухшей рыбой. Лерка тихонько собрала пустые банки и пачки из-под кальмаров в пакет и тихо вышла в коридор, выбросила мусор, помыла в туалете руки и побрызгала водой на лицо. От вчерашних слёз оно здорово отекло и горело. Вышла в тамбур и прижалась к холодному стеклу лбом. Снова захотелось плакать…

Родной город встретил Лерку солнцем и прозрачно-зелёным кружевом на деревьях. Здесь уже была весна, терпко пахло нарождающейся зеленью, тёплой землёй, молодой травой. В садах горели костры, горьковатый дым стелился по сырой ещё земле. Было раннее утро, редкие прохожие удивлённо смотрели на слишком тепло одетую Лерку, но она этого не замечала, почти бегом преодолевая привокзальные улицы, спешила к дому.

Она толкнула высокую калитку. Асфальтированный двор был чисто прибран, всё казалось обычным, но при внимательном взгляде был заметен лёгкий флёр заброшенности и запустения, покрывающий всё без прикосновения хозяйской руки. На лавочке у входной двери лежала забытая хозяйственная сумка, у крыльца стояла метла, валялся совок. У калитки в сад лежала лопата, испачканная землёй. Такого никогда раньше не было и быть не могло. Лерка подошла к двери в дом, на ходу сдёргивая с себя тёплое пальто, только сейчас она почувствовала, как ей жарко, что она взмокла в своей почти зимней одежде. Дверь внезапно распахнулась, больно ударив Лерку по протянутой к ручке руке. Она громко охнула, столкнувшись с отцом. Тот застыл на пороге, явно не ожидая увидеть дочь. Лерка увидела, как он постарел, внезапно и сильно. Нездоровый, серый цвет лица, поникшие усы, обречённый взгляд потухших глаз. Он обнял её за плечи, прижал к себе.