Черт возьми! Это ее личное королевство. Дома она никогда не могла остаться одна и просто помечтать, теперь, оказывается, здесь тоже было небезопасно.

Она затихла, ожидая, что незванный гость уйдет, но тут…

Этого не может быть.

Но конечно это случилось.

Ее глубокоуважаемый fiancé. Во всем своем великолепии.

Что он здесь делает? Когда она покидала бальный зал, он был совершенно счастлив, танцуя с Грейс. Даже если танец подошел к концу, разве он не был обязан проводить ее назад и потратить несколько минут на бесполезную светскую беседу? Затем еще больше времени он должен был потратить на разговоры с немалым количеством разнообразных членов линкольнширского общества, которые надеялись, что их помолвка развалиться (будущей невесте не желали ничего плохого, будьте уверены, но Амелия естественно слышала, что находились такие, и не один, которые не исключали возможность того, что она влюбится в кого–то еще и умчится в Гретну).

Но оказалось, что его милости удалось освободиться с рекордной скоростью, и вот он крадется через сад за домом.

О, ну конечно, он шел прямой и высокий, и невыносимо гордый, как всегда. Но даже если так, он определенно от кого–то скрывался, она решила, что это достойно поднятой брови. Можно было подумать, что у герцога недостаточно влияния, чтобы выйти через парадные двери.

Амелия была готова начать сочинять для себя возмутительные истории о нем, но как раз в это самое мгновение, — она точно была не самой удачливой девочкой в Линкольншире, — он повернул голову. В ее сторону.

— Ваша светлость, — произнесла Амелия, притворяясь, что не заметила, что он ее увидел. Он не ответил, и Амелия посчитала это грубостью, но даже не допустила мысли оставить свои собственные хорошие манеры, а потому встала, объясняя:

— Внутри был душно.

Это было правдой. Хотя и не было причиной ее ухода.

Тишина, он опять ничего не ответил, только смотрел на нее с этим его высокомерием. Было трудно держаться непринужденно под его тяжелым пристальным взглядом. Она умрет, даже если переместит свой вес с ноги на ногу. Или сожмет руки. Или стиснет зубы. Но она отказалась доставить ему такое удовольствие (он бы заметил, если бы она что–нибудь сделала), и в результате Амелия стояла на месте, безмятежно улыбаясь, позволив себе лишь слегка изменить выражение лица, когда наклонила голову в его сторону.

— Вы одна, — сказал он.

— Да.

— Вне дома.

Амелия не придумала, как это подтвердить, не попав в дурацкое положение, а потому она просто моргала глазами и ждала его следующего заявления.

— Одна.

Она посмотрела налево, затем направо и сказала, не придумав ничего лучшего:

— Совсем недолго.

Его взгляд стал еще резче, она даже не думала, что такое возможно.

— Я полагаю, — сказал он, — что вы знаете о потенциальных опасностях для вашей репутации.

На этот раз она действительно стиснула зубы. Но только на мгновение.

— Я не ожидала, что кто–нибудь найдет меня, — ответила она.

Ему такой ответ не понравился. Это было ясно.

— Это не Лондон, — продолжала она. — Я могу посидеть без присмотра на скамье вне бального зала в течение нескольких минут без ущерба для своего положения в обществе. Если, конечно, вы не откажетесь от меня.

О, Боже! Теперь он стиснул свои челюсти? Из них получилась превосходная пара, из обоих.

— Однако, — чеканил он, — такое поведение неприемлемо для будущей герцогини.

— Вашей будущей герцогини.

— Именно.

В животе Амелии что–то начало скручиваться и переворачиваться, и, действительно, она не могла сказать, испытывала ли она головокружение или испуг. Уиндхем был в холодной ярости, но в то же время она за себя не боялась — он был джентльменом, чтобы ударить женщину, но если бы он это сделал, то ее жизнь превратилась бы в сплошной кошмар.

Когда–то давно на нее произвело впечатление, что этот мужчина (в то время он был еще мальчиком) был очень ответственным. Ее жизнь, очень просто, и без всяких аргументов, вращалась вокруг него.

Он говорил, она слушала.

Он подзывал, она подскакивала.

Он входил в комнату, и она улыбалась в восхищении.

И, что самое важное, она радовалась этой возможности. Она была счастливой девочкой, поскольку соглашалась со всем, что он говорил.

Исключение состовляло то, и это было его самым большим преступлением, что он редко с нею разговаривал. Он почти никогда не подзывал ее — чего такого он мог попросить, чтобы она могла это сделать? И она перестала улыбаться, когда он входил в комнату, поскольку он никогда не смотрел в ее сторону.

А если он и замечал ее существование, это случалось нечасто.

Но прямо сейчас…

Она одарила его невозмутимой улыбкой, пристально глядя в его лицо, будто не понимая, что его глаза были близки по температуре к осколкам льда.

Прямо сейчас он ее заметил.

И вдруг, совершенно необъянимо, он изменился. Что–то в нем смягчилось, его губы изогнулись, и он посмотрел на нее таким взглядом, словно она была неким бесценным сокровищем, подаренным ему великодушным божеством.

Этого было достаточно, чтобы чрезвычайно смутить молодую леди.

— Я пренебрегал вами, — сказал он.

Она моргнула. Трижды.

— Прошу прощения?

Он взял ее руку, поднеся ее к своим губам.

— Я пренебрегал вами, — повторил он, и его голос таял в ночи. — Это было нехорошо с моей стороны.

Губы Амелии дрогнули, и хотя она должна была что–то сделать со своей рукой (нужно потянуть ее к себе, это же очевидно), она просто стояла перед ним как ненормальная, разинув рот и обмякнув, спрашивая себя, почему он…

Хотя, говоря по правде, вопрос заключался только в слове «почему».

— Теперь вы со мной станцуете? — прошептал он.

Она уставилась на него. Что он сказал?

— Это не трудный вопрос, — сказал он с улыбкой, мягко притянув ее за руку, а сам придвигаясь поближе. — Да … или нет.

У нее перехватило дыхание.

— Или да, — сказал он, усмехнувшись, а его свободная рука нашла свое место за ее спиной. Его губы приблизились к ее уху, не совсем касаясь, но достаточно для того, чтобы его слова блуждали по ее коже как поцелуй.

— Да — почти всегда правильный ответ.

Он слегка подтолкнул ее, и медленно… спокойно… они начали танцевать.

— И всегда, — шептал он, а его губы касались ее уха, — когда вы со мной.

Он обольщал ее. Реальность нахлынула на нее волнами то возбуждения, то замешательства. Она не могла понять почему; никогда прежде он не проявлял ни малейшей склонности сделать что–то подобное. Он делал это преднамеренно. Он использовал все оружие из своего арсенала или, по крайней мере, все допустимое в общественном саду.

И он своей цели добился. Она знала, что его цель, должно быть, достойна Макиавелли. Она была совершенно уверена, что не стала привлекательнее всего лишь за один этот вечер, но, тем не менее, ее кожа покалывала, а когда она дышала (слишком часто, как не должна была), ее тело, казалось, светилось и плыло. И, возможно, она немногое знала об отношениях между мужчинами и женщинами, но одно она знала точно…

Он делал ее глупой.

Ее мозг все еще работал, и она могла мыслить, но ничего не могла сделать, как только смотреть на него подобно томящемуся от любви теленку, прося его глазами убрать руку с ее спины.

Она хотела раствориться в нем. Без остатка.

Произнесла ли она хоть слово с тех пор, как он взял ее за руку?

— Я никогда не замечал, насколько прекрасны ваши глаза, — тихо произнес он, и ей захотелось сказать, что это потому, что он никогда и не пытался заглянуть в них, и затем ей хотелось указать, что он едва ли мог разглядеть их цвет в лунном свете.

Но вместо этого она улыбнулась, как дурочка, и склонила свою голову к его, возможно потому… только возможно, что он хотел поцеловать ее, и возможно… только возможно, он так и сделает, и возможно … о, определенно, она бы ему позволила.

И тут он ее поцеловал. Его губы коснулись ее в нежнейшем, романтичном, самом почтительном первом поцелуе в ее жизни. Это был поцелуй ее мечты. Он был сладок, и он был нежен, и от этого ей стало необыкновенно тепло. И поскольку она не могла сдержать себя, она вздохнула.