Но его бабушка выглядела так…

Необычно.

Ее глазам недоставало ее обычной твердости, и по правде сказать, она не вполне походила на ведьму, чтобы напоминать ту Августу Кэвендиш, которую он знал и совсем не любил.

— О боже, — вырвалось у него, — вы в порядке?

— Где мисс Эверсли? — спросила его бабушка, а ее глаза отчаянно забегали по комнате в поисках компаньонки.

— Я здесь, — сказала Грейс, скользнув через комнату к другой стороне ее кровати.

— Вы принесли? Где картина? Я хочу видеть моего сына.

— Мэм, уже поздно, — попыталась объяснить Грейс. Она подалась вперед, внимательно посмотрела на вдову, после чего повторила: — Мэм?

— Вы можете приказать лакею сделать это утром, — сказал Томас, удивляясь, почему ему показалось, что что–то невысказанное только что промелькнуло между этими двумя женщинами. Он был совершенно уверен, что его бабушка не посвящала Грейс в свои секреты, и он знал, что Грейс не делала никаких жестов. Он откашлялся.

— Мисс Эверсли не станет выполнять такую серьезную физическую работу, и уж конечно не в середине ночи.

— Мне нужна эта картина, Томас, — сказала вдова, но не своим обычным трескучим голосом. Был в нем какой–то надлом, некая слабость, что лишала силы и твердости. Затем она добавила: — Пожалуйста.

Томас закрыл глаза. Его бабушка никогда не говорила «пожалуйста».

— Завтра, — сказал он, приходя в себя. — Первым делом, если вы пожелаете.

— Но…

— Нет, — прервал он. — Я сожалею, что побеспокоил вас этим вечером, и я, конечно, сделаю все, что необходимо — в пределах разумного — чтобы обеспечить ваш комфорт и здоровье, но сюда не входят причудливые и несвоевременные требования. Вы понимаете меня?

Ее губы сморщились, и он увидел в ее глазах вспышку ее обычного высокомерия. По некоторым причинам, он нашел это обнадеживающим. Не то, чтобы ему очень уж понравилось это ее обычное высокомерие, но мир был более сбалансирован, когда каждый вел себя так, как ожидалось.

Она сердито на него уставилась.

Он оглянулся назад.

— Грейс, — сказал он резко, не поворачиваясь, — идите спать.

Последовала длинная молчаливая пауза, затем он услышал, что Грейс удалилась.

— Вы не имеете никакого права ей приказывать, — прошипела его бабушка.

— Нет, это вы не имеете никакого права.

— Она — моя компаньонка.

— Но не ваша раба.

Руки его бабушки дрожали.

— Вы не понимаете. Вы никогда не могли понять.

— За что вечно благодарен, — парировал он. О господи, день, когда он понял бы ее, был бы днем, когда он перестал бы любить себя, навсегда. Он потратил жизнь, пытаясь понравиться этой женщине, или нет, не так, половину жизни он пытался понравиться этой женщине, а следующую половину — пытался избегать ее. Он никогда ей не нравился. Томас понял это еще в детстве. Теперь это не беспокоило его; он давно понял, что ей никто не нравился.

Но когда–то и она любила. Если обиженные стенания его отца содержали хотя бы намек на правду, Августа Кэвендиш обожала своего среднего сына, Джона. Она всегда оплакивала тот факт, что он не родился наследником, и, когда отец Томаса неожиданно все унаследовал, она ясно дала понять, что он был слабой заменой. Джон был бы лучшим герцогом, а если не он, то тогда Чарльз, который, как самый старший, наследовал все. Когда он погиб, Реджинальд, третий сын, остался с ожесточенной матерью и женой, которую он не любил и не уважал. Он всегда чувствовал, что был вынужден жениться на девушке ниже его по положению, поскольку никто не думал, что он станет наследником, и он не видел причины не высказывать это убеждение громко и ясно.

Хотя Реджинальд Кэвендиш и его мать, казалось, терпеть не могли друг друга, они были, по правде говоря, удивительно похожи. Им обоим никто не нравился, и тем более Томас, не важно был ли он наследником герцога или нет.

— Жаль, что мы не можем сами выбирать себе семьи, — пробормотал Томас.

Его бабушка резко на него посмотрела. Он говорил не достаточно громко, чтобы она могла разобрать его слова, но его тон совершенно ясно передал смысл сказанного.

— Оставьте меня одну, — сказала она.

— Что случилось с вами этим вечером?

Хотя вопрос не имел никакого смысла. Да, возможно на нее напали разбойники, и возможно ей даже ткнули оружием в грудь. Но Августа Кэвендиш не была хилым цветком. Она плевалась бы гвоздями, если бы они положили ее в могилу, он в этом не сомневался.

Ее губы приоткрылись, а глаза зажглись мстительным огнем, но все–таки она сдержала свой язык. Ее спина выпрямилась, и она стиснула челюсти. Наконец она произнесла:

— Уходите.

Он пожал плечами. Если она не желала позволить ему играть почтительного внука, то он счел себя освобожденным от ответственности.

— Я слышал, что они не получили ваши изумруды, — сказал он, направляясь к двери.

— Конечно, нет!

Он улыбнулся. По большей части потому, что она не могла этого видеть.

— Было нехорошо с вашей стороны, — сказал он, поворачиваясь к ней лицом, стоя у самой двери, — кидать их мисс Эверсли.

На что она усмехнулась, не удостоив его ответом. Он его и не ждал; Августа Кэвендиш никогда не оценивала свою компаньонку выше своих изумрудов.

— Приятных сновидений, дорогая бабушка, — выкрикнул Томас уже из коридора. После чего он просунул свою голову назад в дверной проем, достаточно далеко, чтобы произнести еще одну мысль на прощанье. — Если же вы не сможете уснуть, ведите себя тихо. Я попросил бы вас стать невидимой, но вы продолжаете настаивать, что вы не ведьма.

— Вы — бессердечный внук, — прошипела она.

Томас пожал плечами, решив позволить ей последнее слово. У нее была трудная ночь. А он устал.

Больше его ничего не волновало.

Больше всего Амелию раздражало то обстоятельство, что вместо того, чтобы сидеть сейчас здесь и потягивать давно остывший чай, она могла бы заняться чтением книги.

Или прокатиться на своей кобыле.

Или сидеть у ручья, окуная пальцы ног в воду, или учиться играть в шахматы, или дома наблюдать за слугами, полирующими серебро.

Но вместо всего этого она находилась здесь. В одной из двенадцати гостиных замка Белгрэйв. Потягивала холодный чай, задаваясь вопросом, насколько невежливо съесть последнее печенье, и подскакивала каждый раз, заслышав шаги в холле.

— О, святые небеса! Грейс! — воскликнула Элизабет. — Неудивительно, что ты выглядишь такой расстроенной!

— Х–м–м? — Амелия прислушалась. Очевидно, она пропустила что–то интересное, обдумывая, как избежать общения со своим fiancé, который, это стоило отметить, мог быть влюблен в Грейс.

А ведь он ее поцеловал, между прочим.

Как не крути, недостойное поведение. По отношению к обеим леди.

Амелия присмотрелась к Грейс чуть более внимательно, оценивая ее темные волосы и синие глаза, и пришла к выводу, что та весьма красива. Это не должно было стать неожиданностью, ведь она знала Грейс всю свою жизнь. До того, как Грейс стала компаньонкой вдовы, она была дочерью местного сквайра.

Амелия понимала, что она и сейчас ею оставалась, но только теперь она была дочерью мертвого сквайра, что не обеспечивало ей средств существования и защиты. Раньше, когда родители Грейс были живы, они были членами одного и того же сельского общества, и если их родители не были близки, то дети, конечно, были. Вероятно, она видела Грейс раз в неделю; хотя нет, поправилась она, два раза, если считать церковь.

Но, по правде говоря, она никогда не задумывалась над внешностью Грейс. Это не было невнимательностью, и она не считала ее ниже себя по положению. Это было всего лишь… ну, хорошо… зачем? Грейс всегда была рядом. Как нечто постоянное и надежное в жизни. Самая близкая подруга Элизабет, трагически осиротевшая и затем принятая вдовствующей герцогиней.

Тут Амелия поправилась. Принятая — это, возможно, эвфемизм. На самом деле свое содержание Грейс отрабатывала тяжким трудом. Несмотря на то, что она не выполняла черную работу, время, проведенное с вдовствующей герцогиней, утомляло ее не меньше.