Я летаю ночами на чартерном рейсе

к раскалённым владениям Бетельге́йзе,

и сижу на краешке Пояса Ориона,

подбородок в колени, позою эмбриона.

Чуть позднее приходит седой звездочёт,

и мы курим трубку полвечности напролёт.

Говорим о снах, Гончих псах, о мигрени

и о том, как луна удлиняет густые тени.

Он плетёт туманность из звёздных нитей,

я ему говорю о жизни, как череде событий,

что зима, конец года, и все подводят итоги.

Он смеётся и стелет туманность себе под ноги.

Я ему говорю, что звезды – наш талисман,

он подносит спичку, и загорается Альдебаран,

а потом мы поём и, думая о своём, замолкаем.

«Что же будет?» – спрашиваю,

он улыбается: «Скоро узнаем».

Как темнела в озере сырая вода,

да улетала ласточка из гнезда,

уносила хвори за дикий лес,

улетала солнцу наперерез.

Как стояла синяя ель в земле,

истекала смолой в вековом стволе,

и стекали горести с ней во тьму,

да не знать беды больше никому.

Как лежали опустелыми те пески,

эдельвейс на камне рос вопреки,

не бывать кукушатам под родным крылом,

не бывать лихому да на живом.

Как волчица выла, да вскипала гать,

как вставали травы ковру под стать,

да лежали страхи известью да в скале,

не узнать их больше ни тебе, ни мне.

Так в четыре стороны дорога крестом,

сила в слове исконном да вековом,

так не знает эфир убыли да потерь,

так и быть тому и тогда, и теперь.

Стёкла заплаканные веранд

о неуюте, конечно, лгут.

Тихо играет в кафе музыкант

пальцами струнный блуд.

Кофе турецкий, дела «на потом»,

все разговоры о пустяках.

Я в кашемировом, горизонт в золотом,

прохожие впопыхах.

Небо раздаривает перламутр

щедрой унцией на собрата.

Сколько бы ни было этих утр,

мне всё равно маловато.

Эти тучи – свинец по сути —

красят небо в оттенки ртути

и идут караваном на юг.

И распутица у распутий

неуютна. И бесприютен

монотонный дождливый стук.

Отражаясь в жемчужной луже,

несозревший август простужен

и дрожит на ветру, как лист.

Он боится, что он не нужен,

разве что-то бывает хуже?

Он напуган и серебрист.

В эти тучи пробьётся лучик

и, недолго ища созвучий,

упадёт на сплетение рук.

Миг, живучести не обучен,

осознав свою невезучесть,

возвратится на новый круг.

И по лету споёт панихиды

по веленью своей планиды

наступивший яблочный Спас.

Созерцая земные виды,

полетят с небес персеиды,

оседая на донце глаз.

Эти тучи полны воды,

и сады отдают плоды.

Скоро августа дни прервутся.

Он затянет зелёным пруды

и у падающей звезды

загадает сюда вернуться.

Где белый день ржавеет от листвы,

и у дверей ждут каменные львы,

где окна электрической надеждой

живут в сердцах, укутанных одеждой,

где пролегли твои следы во мне,

слова тонули в птичьей трескотне,

где без тебя была я пустотой самой,

и ночь бессонная звала меня сестрой,

где солнце за трамваем птицей желтобрюхой,

и время прочь неслось косулей лопоухой,

где жизнь моя стояла на кону,

и я ждала тебя, лелея тишину,

где в месяц окровавленных рябин

нас раздавило в острых глыбах льдин,

где зиму пережил лишь тот трамвай,

там больше нет меня.

Прощай.

Где-то там за поиском и путём,

за болеющей памятью где-то там,

за несмелостью жить, за нытьём

океан подступает к моим ногам.

Льнёт белухой, скользит касаткой,

исцеляет ноющее, застарелое.

Я вхожу в него, разрушенная и шаткая,

он, как зодчий, строит из меня целое.

Я впадаю в него, как в тяжёлый сон,

обмелевшей тихой рекой,

и лазорево-белый небесный склон

отражается в нём и во мне мечтой.

Забываю, как мне скулилось,

как сходилось со всех осей.

Просто плыть. Отдаваться на милость.

Утопить в себе мир вещей.

А потом я стою перед ним песочная,

в конопатой позолоченной крошке,

а он девять жизней мне в межпозвоночное,

будто мне не раз умирать, как кошке.

И спустя песок, счастливость, спустя океан,

возвращаюсь, наполненная до края.

Рьяный город небрит и июльски пьян,

я танцую с ним, улыбчивая и живая.