– Точно, – согласился именинник. – Глупость и доверчивость всегда были моими главными недостатками.
– Да по тебе так не скажешь. Впрочем, иногда это бывает и достоинством. Если глупость на открытость заменить, а доверчивость на веру. Кстати, что у тебя за булыжник на шее болтается?
– Это мой родовой талисман.
– Терафим, значит. Дай – ка взглянуть.
Максим, озадаченный этим термином, смысл которого был ему неясен, снял с шеи амулет и протянул сокамернику. Тот взвесил его на ладони, внимательно осмотрел. Хмыкнул. Подбросил в воздух, поймал.
– Похоже, что с Урала, – сказал он. – Почему только черный? Должно быть, от времени потемнел. Ему лет двести, не меньше.
– Это так. Он по мужской линии переходил от прапрапрапрадеда. И насчет Урала вы угадали.
– Я, Макс, не гадалка. Гадают девочкам. Шарлатаны. А я – спец.
– А в каком роде? Или виде?
– В недрах. Все, что в земле лежит и оттуда исходит, – это ко мне.
Иван Сергеевич продолжал изучать черный талисман Максима. Одновременно выдавал точную, короткую информацию:
– На поделочный камень не похож, но явно с восточного склона Уральских гор. Скорее всего, с древних Мурзинских рудников. Самая самоцветная полоса Урала.
«А ведь прав, – подумал Максим. – Наша деревня Ширинкино находится как раз возле слободы Мурзинка. И все предки там начинали киркой да лопатой шурфы бить».
– Непрозрачный минерал. Цветной-бесцветный. Аметист или александрит, – вынес окончательный вердикт Иван Сергеевич. – Первый почти кварц, как раз фиолетовая окраска с красноватым отливом. Это у тебя необработанный друз.
– А александрит?
– Тот более редкий, но тоже темно-красный.
Максим, сам хорошо разбирающийся в самоцветах, решил блеснуть знаниями:
– А почему же вы серпентин упустили? Похож на кожу змеи. Потому и называется у старателей «змеевик». Окраска темно-зеленая с черными и бурыми вкраплениями. Посмотрите на свет. Как раз солнце к нам в камеру заглянуло.
Но Иван Сергеевич взглянул не на камень, а на него, причем очень внимательно. Ворчливо произнес:
– Ну вот, давай еще из – за всякой ерунды спорить!
Он вернул амулет Максиму и добавил:
– Ценности никакой не представляет. Так, дешевка. Только как память и годится.
– А я о чем? – согласился Максим. – Говорю же, намоленный поколениями Громовых. Теперь от отца ко мне перешел.
Тут пришел черед удивиться Ивану Сергеевичу.
– Постой, – сказал он. – Ты не из тех ли самых Громовых, которые на Урале резчиками и огранщиками были? Копателями да старателями?
Максим с явной гордостью кивнул.
– А не сын ли ты Виталия Андреевича?
– Он самый, – с еще более видимым удовольствием улыбнулся именинник.
– Ну-у, брат! – развел руками Иван Сергеевич. – Давай тогда еще выпьем.
– Так нет же больше.
– А принесут.
Иван Сергеевич вытащил из штанов мобильный телефон, коротко переговорил с кем-то и добавил:
– И телевизор захвати. Хоть нам и так не скучно, но владеть информацией надо.
Потом продолжил разговор:
– Так вот откуда ты про серпентин и другие самоцветы знаешь. Ты извини, Макс, на похороны твоего отца я не успел, в командировке был. Но потом на Ваганьковское кладбище пришел, могилке поклониться.
– Да я сам, Иван Сергеевич, еле успел его в живых застать. От рака за месяц сгорел. Прилетел из Намибии, можно сказать, к его смертному часу.
– А что в Намибии делал?
– Да с кимберлитовыми трубками завязан. Вернее, с аллювиальными россыпями.
– Понятно. Ну, об этом мы после поговорим. Времени у нас много. А Виталия я хорошо знал. И деда Андрея тоже. Знатные были мужики. Да его вся Москва знала, вернее, весь Кремль. А я ведь и сам с Урала. Только вы – ширинкины, а мы – малышевские. Но это рядом. Каких-нибудь сто километров. На родине давно не был?
– Увы. Можно сказать, в детстве только да в юности один раз, проездом. Но дом стоит крепко.
– Умели строить. Я вот тоже все никак не выберусь. Так ты, значит, тоже горняк? Судя по всему, один вуз кончали? Горный?
– Так точно, товарищ маршал.
– Нет, ну надо же! Встретились два одиночества, не только земляки, но еще и однокорытники, и где? В Бутырке. Как говорил Будда: мир теснее, чем нам кажется. А человек шире, чем мир. Кстати, я почти уверен, что и само слово «Бутырка» произошло от Будды.
– Тогда надо называть – Буддырка, – выдал Максим.
– А еще лучше – Бутылка, – весело подхватил Иван Сергеевич.
Им почему-то стало тут совсем хорошо, словно они сидели в отдельном кабинете в каком-нибудь экзотическом загородном ресторане. Два старых приятеля, правда, с разницей в возрасте в 25 лет. Даже уходить не хочется. Забыли, что это и невозможно. Оно и к лучшему. Прогонять бы стали – не ушли. Очевидно, у них сейчас совпадали мысли, поскольку старший заключенный радужно произнес:
– Лучшего места для самосозерцания и не найти.
А младший столь же воодушевленно ответил:
– Главное, даже на посошок не нужно. Кстати, что означает слово «терафим», которое вы употребили?
– Употребляют водку, дружок, или девушек с пониженной социальной ответственностью, как пошло гулять с легкой руки президента. А терафим – это… Нет, вначале я проясню тебе смысл слова «посошок».
– Тоже от Будды пошло?
– Нет, это уже исконно русское. Пресловутое «на посошок» – это только одна десятая часть из дошедшей до нас народной мудрости. В древности, чтобы соблюсти русские традиции, прощальные стопки нужно было пить в такой последовательности. Первая – «застольная», в знак уважения ко всем оставшимся гостям и хозяевам. Вторая – «подъемная», при подъеме из-за стола. Если, конечно, это удавалось сделать. Третья называлась «на ход ноги».
– Почему?
– Потому что это было движение от стола.
– А куда?
– Куда угодно. Главное, что витязь сумел это сделать. Четвертая стопка – «запорожская».
– Как для запорожца, что ли, наливали? В медный таз?
– Не угадал. Это было нужно преодолеть порог хором, где проходило застолье.
– Да, мудрено, – восхитился Максим.
– Ты дальше слушай, еще не так возрадуешься. Пятая стопка – «придворная».
– Ну, это и мне понятно. При выходе во двор, так? А сколько же их еще?
– Пять осталось.
– А за самим столом сколько же пропускали?
– Это уж когда как. Бухгалтерию не вели. И вот шестая стопка, или «братина», – это и будет дошедший до нас «посошок». А почему? Потому что гостю вручали посох и ставили на него рюмку. Если гость проливал вино, ронял стопку, не доносил до рта, то его полагалось оставить ночевать в сенях.
– Разумно. Что там Будда! Надеюсь, все?
– Нет, Макс, не торопись. Седьмая – «стременная». Это прежде чем поставил ногу в стремя. Восьмая – «седельная», за то, что поднялся в седло. Девятая – «приворотная». Перед выездом за ворота. И последняя, десятая – «заворотная». За то, что все-таки сумел выехать.
Иван Сергеевич выдохнул воздух и добавил:
– Но некоторые герои Куликова поля еще и возвращались за одиннадцатой и так далее.
– Ясно. Потому и сбросили татаро-монгольское иго, а заодно и Наполеона. Долго запрягаем, но мягко стелем. Где, кстати, наш официант?
Максиму было легко с Иваном Сергеевичем. Жизнь как-то сразу преобразилась, наполнилась радужным цветом. Еще вчера он изнывал в одиночестве от тоски и даже подумывал чуть ли не о самоубийстве, и вдруг… Все горечи и печали словно отодвинулись за горизонт. Ну, или, по крайней мере, слились в унитаз. Максим все порывался спросить, кто же он такой, этот странный сокамерник, почему к нему здесь такое уважение, но не решался. Надо будет – сам скажет.
А тут как раз «официант» и явился. Да не один, а с самым главным «метрдотелем» этого заведения. Вслед за прапорщиком, внесшим в камеру телевизор, вошел полковник Данилкин с двумя полиэтиленовыми пакетами. В одном из них что-то позвякивало, в другом чуть ли не похрюкивало.
«Живого поросенка он притащил, что ли? – подумал Максим. – А как жарить будем? И чем резать?» Оказалось, что это были лишь слуховые галлюцинации, от переизбытка чувств и новых ощущений мира и покоя в душе. Или от включенного в сеть телевизора. Но в том пакете действительно оказалась запеченная лопатка свинины, а также крабы в консервах, черная и красная икра, буженина и прочие яства. А из первого Кум выставил три бутылки коньяка.