– Дядь Вить, вы почки морозите. – Рыжая Анфиса сидела четвертушкой полужопия на обгрызенной скамеечке и раз в пару минут брала из пакетика желтую фосфоресцирующую мармеладку. Она недавно бросила курить.

– Идемте ко мне.

– Никак, ну, никак, – всхлипнул слесарь. – Ты не обижайся! Ты душевная, но мы, ты и я…

– Мы?! – Девчонка прыснула. – Дядь Вить, я жене вашей звоню. У вас белка, по ходу.

ВВ встал на карачки.

– Не звони. Умоляю.

– Идемте, пожалуйста!

Он оперся на локоток подвальной девочки.

– Не звони Эльвире. Не звони! Я её люблю! Я её храню… от бед! Я её звезда путеводная!

– Хорошо-хорошо, дядь Вить.

На дне лодки, на середине озера Лесного, она лежала, заворожённо слушая, как папа с фонариком читает «Муми-тролль и комета». Счастье переполняло Анфису, объевшуюся ежевики, малины и меда. Ее не пугал разверзнутый над головой космос. Ее убаюкивал плеск обитателей вод. Она в свои одиннадцать ясно осознавала, что моментов, равноценных этому, будет немного. И про себя повторяла: «Спасибо». Безадресно.

Анфиса постелила на диван голубенькую простынку, укрыла Василича стеганным одеялом. Он захрапел. Она всплакнула. Не по конкретному поводу, по привычке. И тоже прикорнула.

Долго ли, коротко ли… Коротко – приспичило Волгину в туалет. Космонавт и Терминатор поднялся. Он не прудил в постель. Впитал с ремнем бати, что «мужик не ссытся». Волгин двигался на ощупь. Мимо сопящей Анфиски. Фотографий ее чудного отца в рамках на серванте (их осветила луна, прицельно, прожектором). Что при жизни выглядел мужик упырем, бледный, щеки съеденные, глазища водянистые, рыбьи. Что помер непонятно.

Испарился!

Волгин распахнул дверь санузла. Свет не включал. Стянул штаны и семейники.

Уселся. Под ним оказалось мягкое и кожаное. Что за стульчак басурманский?

Пахло дурнопьяном. Как на болотах, где сорняк заполонил все сухие кочки.

В тишине раздался томный вздох.

– ААААААААААААХ!

Виктор вскочил, оберегая голую жопу сложенной из пальцев фигой.

– Чур! Нахуй! Нахуй поди!

Его вопли призвали Анфису. Она развеяла мрак посредством электричества.

– Страшыдла! – ВВ пенял на фаянсовую вазу, пиная ее ногами.

– Выпейте.

Рыжая всучила ему граненый.

– Думаешь, беленькая?!

– Дядь Вить, сплюньте. Пейте. Поспите. И к семье. – Анфиса зевнула. – Калерия Анатольевна говорит, доктор по психическим новенький приехал. Столичный. Может, он вам поможет?

– Да не псих я! – ВВ ополоснул стакан. – Тут чё-т не то, зуб даю!

***

Федор Михайлович отфотографировал квартиру, «дизайн» которой был своеобразным аналогом «коньяка» Богобоязненного. Навесной потолок в хрущевке. Куда ниже? Большой телевизор, транслирующий госканалы сквозь эффект помех. Свечечки «Ванильный восторг» и «Сиреневая страсть». Подушечки с английским флагом. Воистину, London is the capital of Great Britain. Made im Cina.

В социальных сетях добровольно ссыльному Теодору очень сочувствовали.

Звонила Софушка. Рассказывала про бранч на творческом заводе, совмещенный с уроком лепки, и вэбинар бизнес-тренера Матильды Шор.

Диалог не удался:

С.: Они небинарная персона!

Ф.: Бизнес их в чем заключается?

С.: Они учит женщин вести бизнес.

Ф.: Их бизнес в чем заключается, моя прелесть? – Ну, не сдержался!

С.: Белый цисгендерный трансфобный гетеро-мудак!

Логичный вывод. И бросание трубки ни в коем разе не проявление пассивной агрессии.

ФМ вышел покурить. Стены подъезда испещряли надписи-цитаты. Удручающие.

– Лавэ и лав одно целоЕ, Где черноЕ, где белоЕ? – озвучил наскальноЕ доктор Тризны.

– Не продавай свое нежноЕ, Свое светлоЕ, бесконечноЕ… Мне нравится Куло.

– Кто?

– Рэпер. – Худенькая соседка в китайском халатике похлопала двумя пальчиками по губам. – Найдется?

Федор отключил фрейдиста, открыл портсигар и некстати вспомнил, что означает culo2 на языке Сервантеса и Маркеса. Рэпер-то в курсе?

– Три месяца терпела. – Девушка закурила. – Дядька знакомый напился, разбудил. Уснуть никак. Карандаш сгрызла, комментариев начиталась.

– По мнению британских учёных, чтение комментариев опаснее вдыхания смол, – усмехнулся ФМ.

– Дядька в моем сортире увидал бабайку, – продолжала соседка.

Остроносая, скуластая. Ее лицо, вопреки этому, не воспринималось как хищноЕ, стервозноЕ. («Стоп», – приказал Федору Федя). На кого же она?.. Мила Йовович в «Пятом элементе»! Птичьи, полудетские черты, мальчишеская фигурка, оранжевые, покрашенные хной (отвратительно) волосы.

У нее дергалась щека. Тик.

– Мне страшно. Папа мой пропал полгода назад. Роб Недуйветер, папин друг, умер. Я не суеверная, но мне кажется. – Инопланетянка «Лилу» понизила голос. – Что Береньзень испортилась. Весна холодная, лето смурное. Папа говорил, что я грустная. Теперь даже дети не улыбаются. – Она удивленно взглянула на Федю. – Чего я с вами откровенничаю?

– Потому что я вас слушаю, – предположил ФМ.

Она кивнула.

– Правда. Живем, будто попугаи в клеточках и будто на отдельных островах. Не докричаться. Муми-тролли, снорки и хемули вместе забрались в Грот – от Кометы. А нас что объединит? Сблизит что? Война? Коронавирус не смог. Да и надо нам – сближаться?

– Вы подвержены меланхолии, – констатировал доктор Тризны. – Хотя мне по душе термин «мерехлюндия». Чеховский.

Девушка зыркнула на него – недобро, затушила сигарету о внутренний борт приемника мусоропровода и ушла. Кто-то посчитал бы ее психованной, а Федор Михайлович – забавной. Профессиональная деформация-с.

Плесов харкнул янтарным сгустком. Липкий, он пристал к стене, и в нем увязла обленившаяся июльская муха.В гараже башнями громоздились диски-блины и шины-баранки. Зимние. Когда Плёсов их покупал, он надеялся, что дотянет до переобувки. Похоже, зря.

Шиномонтажник взглянул на приклеенный над раковиной плакат с порно актрисой. Он звал ее Глашей. В некотором смысле, они состояли в отношениях. Уже пять лет.

Кругом висели другие голые дамочки, но Глаша отличалась от них. Простенькая? Груди с растяжками, попа тощая, мохнатка не стриженная. А Плесову Глаша только и нужна была. С ней он болтал, с ней выпивал, с ней, порой, ругался. Баба-то дура! Однажды он ее едва не сорвал, благо, остыл вовремя.

– Эх, Глашка. – Он лег на продавленную койку, колени подтянул к щетине на подбородке, гармонирующей с интимной прической актрисы.

Нутро болело так, что кулаки чесались кому-нибудь ебало раскроить. День без махача – порожняковый. За конфликтом Плесов рулил в зареченское село или к джамшутам (они строили богатые дачи). Джамшуты скучали и радостно велись на провокацию.

– Какая ж гнида мой мопед спидорасила? – в который раз вопрошал монтажник.

Ни к зареченским, ни на стройку не добраться. Чего делать? Торчать на вокзале и бычить на приезжих? Береньзеньские бздят, зовут ментов. С ментами базар короткий: лейтенант Короткий дает в рыло, а ростиком он два десять.

Чужаков здесь не случается.

– Лепила, говорят, приехал. Московский, – изложил Глаше Плесов то, что ему рассказала мать, а ей – Калерия Анатольевна.

– БЛЯЯЯ!

Чтобы мама, Надежда Савельевна, не услыхала его стенаний и матюков, он впился зубами в синтепон лежака.

Жгло. Жарило. Тошнило. Не блевануть. В желудке пусто! Ни пить, ни жрать. Все идет назад.

Все уходит.

Под шарящую руку подвернулась крестовая отвёртка. Лекарство. Плесов ввел ее себе в ляжку, сквозь слезы пялясь на Глашку. Ему стало легче. Стало легко.

Она обняла его.

– Ты моя хорошая!..

***

Федор Михайлович читал статью Чевизова «Аутоагрессия среди онкобольных». Пил чай пуэр и, полируя пилочкой ногти, переписывался с Беталом. Порог кабинета психотерапевта оставался девственным. Не любят в наших палестинах признавать наличие проблем. Плачет, как проснется? С кровати встать мочи нет? Завистница нашептала! С четверга на пятницу при полной луне после дождичка пускай стельки из жениных башмаков постелет в мужнины, из мужниных в женины. А не влызят – дык обрежь!