– А мы не сомневались, что папаня нас переживет. – Одна из Робертовных, бойкая самая, скомкала стаканчик и сковырнула туфли-шпильки. – От малокровия он помер! А куда дел ту, что насосал?

– Обналичил, – фыркнул Николай Тутовкин, он же отец Поликарп, известный среди местных грешников как чудо-юдо: полу поп, полу карп.

– А хоронили в спортивном, – сморщила подпиленный носик Озимая. – Что, костюма не нашли?

– Не нашли! – огрызнулась говорящая дочка, массируя отекшие лодыжки. – У вас вот туфли?

– Manolo Blahnik.

– А у меня за тыщу рублей!

– Господь мне свидетель, куркулек был Роб Константинович, – подтвердил Тутовкин. – Ох, куркулек! Я ему говорю: баня церкви нужна, чтобы сирым и убогим омываться, оздоравливаться.

– Ты спа просил, батюшка, – добродушно ухмыльнулся Рузский. – Сауну финскую, японскую эту…

– О-фуро, – кивнула О-зимая.

– Какая разница, что я просил? Он не дал! Церкви зажидил!

– Фамилия-то! – проснулся Крабынчук. – Жидовская! Недуйветер!

– Хохляцкая же, – возразил Плесов.

– Ты на Украину баллон не кати!

– На или в? И че за баллон? Хазовый?

– От ты, баребух песий!

Они сцепились, рыча, опрокидывая стулья. Веня фотографировал. Кадры получались сочные, не хуже, чем с боев североамериканских рестлеров. Алые капли крови, бесцветные пота и бесценные водки разлетались по залу. Рузский подбадривал своего зама Крабынчука, культработники – прилизанного блондинчика Плесова.

– По печёнке ему!

– Справа, справа, секи! Во имя отца, и сына, и ядреной матери!

Виктор Васильевич взял обоих нарушителей вечного покоя за шкиртосы и совокупил лбами. Охранник Таймураз не мешал. К шайтану петухов.

Волгину захотелось вернуться в поле. С холодненькой. Сервелата прихватить, кастрюльку пельмешей (скорбящие не оголодают). Лечь средь колосьев. Уставиться в бесконечность звездную. Кузнечикам подцырвикивать.

Кузнецы не пиздят.

Вдоль шеренги дочек, бережно прижимая к груди кастрюлю и аппетитно позвякивающий пакет, ВВ добрался до выхода. Гости мероприятия безмолвствовали. Двое без сознания, остальные в телефонах.

Снаружи наступила ночь. Сладкая. Жаркая. Мокрая. Гудели береньзеньские комариллы, как их называл старший дитёнок Виктора Васильевича Виктор (не в честь отца, за Цоя крещенный). Улица Забытого Восстания была темной, окна и фонари не горели. ВВ аккуратненько переставлял стоптанные сланцы, чтобы не упасть и не грохнуть романтику. Соседи не спали. И не исчезли, словно в рассказе фантаста Рея Брэдбери, которого будущий слесарь пытался читать в школе. Здесь они. Электричество экономят просто. Телевизор на задний двор вынесли, сидят кружком, умных людей из столицы слушают. Либо на красивых смотрят. Комарилл гоняют.

Супруга Волгина тоже. Грибы перебирает и глядит передачу, но – без внимания. Она хорошая, Эля. Татарка, себе на уме. Ей со скотиной лучше, чем с людиной. Поэтому корова у них холеная, круглобокая Маня. Лошадка, Ирмэ, лоснится. Баран Крабынчук ласковый, точно кот. Овечки мягонькие, шампунем пахнут.

Витя свернул на Красную. Показалась луна. Высеребрила металлические крыши, лужи в ямах, озерцо Мохнатое впереди.

Шагая вниз, прихлебнув, Василич затянул что-то про фартового. И казака. Песни он не запоминал, так, «ла-ла-ла». Попурри.

– Бееееелую руку ей дал… атомаааан!

Грооооохнули, суки, был четкий пацаааан!

Маааатери крики и слезы женыыыы!

Мыыыыы никому не нужны, никому не нужныыыы…

Около колонки мужик в ватной курточке пинал кашляющий мопед с рисованными костерками на бортах.

– Сдохла ласточка? – хихикнул слесарь. Посерьёзнел. – А у меня друг. Не друг, одноклассник.

– Нормальный хоть дядя? – хрипло спросил мопедист. С зареченских сёл он. Говор ихний. Будто еле-еле языком ворочает.

– Нууу… Не конченный. И не начатый.

– Это как?

– Денег набрал. Че купил? Лодку резиновую!

– А что надо покупать?

– Дом строить надо. Крепкий, кирпичный. Машину брать, внедорожник. Поле гектаров пять. Подсолнечником засеять: семки всегда актуальны.

– Ну ты бизнесмен! – Смех у зареченского приятный оказался. Легкий и грустный, учительский.

– Отойди! Табуретку свою доломаешь только! – Василич забрал у мопедиста инструменты. – Ща разберемся, и полетишь. Что с пациентом? Щелкает? Дергается? Искра слабая?

– Дергается.

ВВ отвернул защитный кожух крыльчатки охлаждения, проверил генератор. Ни черта не понял, все собрал назад и… заработало! Загромыхало!

– Спасибо! От души! – Мопедист оседлал драндулет. – Пока, Витяй! Мой совет тебе, съябывай из Береньзени. В ней индетерминизм сплошной.

– Че?

– Да хрень всякая, без причины и следствия.

– Пиздуй, советчик! Антисоветчик. – Волгин ему еще по багажнику наподдал. Для ускорения.

Валяясь в поле, он думал о завещании Роба Константиныча. Резиновая лодка кому достанется? Дочкам она – тьфу! Но лодка-то – мечта. Выплыть бы на ней на середину озера, когда самый жор. Если до Лесного доехать, где старик Аверин русалок видывал, есть шансы словить сома. Он хоть и гадкий на вкус, зато трофей статусный. Дед говорил, что мужик должен за жизнь одолеть трех зверей: сома, кабана и белку.

ВВ погружался в сон.

По небу летел мопед.

Что было первым – курица или яйцо? Или лапша быстрого приготовления?

Федор Михайлович ворвался в атмосферу плацкартного вагона катапультированным летчиком. Только что он на пассажирском местечке Софушкиной смарт-машинки пил фисташковый фраппучино, ингалируясь абрикосовым вейпом. И вот, пожалуйте, полка. Жесткая. Скатанный валиком матрац. Тетка напротив. ФМ и забыл, что бывают настолько некрасивые тетки. Точно слепленные из глины скульптором-примитивистом. Голова-картофелина приляпана к бесформенным телесам в леопардовом трикотаже. На дряблых веках иней лиловых теней, на ногтях, буграми, лиловый лак. В сумке набор: сканворды, спрей от комаров, давший толчок новой самоидентификации Федора: «я – комар»; рыжая помада, коньячный напиток «Пардоньезо» и сгущенные конфеты «Коровка».

– Угощайся! – Тетка протянула Феденьке сладость.

Вылитая ведьма из сказки про Гензеля и Гретель! Данный образ иногда трактуют, как персонификацию родительской жестокости. Федор подумал о матери, эстрадной певице второго эшелона и клиентке экстрасенсов. Нет, насилие к сыну она не применяла. Просто эта попутчица чем-то неуловимым напомнила Феденьке маман, на которой бриллианты смотрелись стекляшками.

– Воздержусь. – Психотерапевт вдел в уши затычки с музыкой. Он знал, чего хочет «хищница»: полочного бартера. Нижние стоят на пару сотен рублей дороже. Вип-места.

Пожаловал второй обладатель привилегий. Пожаловала. Тоже тетка, но совершенно иная. На жаре – в свитере, не потная, стерильная какая-то. Задвинулась в угол с книгой «Кварки и лептоны. Введение в физику частиц».

– Я Алеся, – представилась леопардша.

– Да, да, – рассеянно кивнула Стерильная. – Я не буду чай.

Четвертым, замыкающим членом плацкартной ячейки, стал мальчик лет шестнадцати. Кадет. Алеся вцепилась в честь его мундира всеми когтями. Подсовывала «Коровку», поила «облепиховым» из термоса. Спрашивала: «Городская птица, шесть букв, на гэ?»

– Голубь?

– Ах ты ж моя умничка!

И в час назначенный выдачи белья кадет вежливо попросил Федора уступить позицию даме.

– Нет.

– Вам… тебе трудно?

Вопросы делятся на закрытые, ограничивающиеся ответом «да»/ «нет», открытые, требующие развернутой аргументации, и тупые. «Тебе трудно?», «Ты не мужик?»

– Мне удобно спать на нижней, – парировал флегматичный Теодор.

– Но ты ж, типа, мужик!

– Я про-феминист и выступаю за равноправие полов.

И по кругу.

– Так тебе трудно?

Федор понял, что паренька следует разомкнуть.