Что есть жизнь? Что потом? Что до?

«Чем ты занят?!»

«Учу английский» – универсальная отмазка. И совесть затыкается, и жена – практически бывшая, по мессенджеру.

– Хи климбед уп ту зе ску сру зе клоудс. Джек соу а биаютифюл кастле.

Плесов после укола трамала сопел себе на матраце. Лыбился во сне, слюнявил подушку. Едко пукал. Допрос откладывался. Финк уже собирался подобру-поздорову. Вдруг фашист завизжал резанной свиньей.

– МАЙОР! ЗДЕСЬ! ОНА!

Он таращился за спину Евгения Петровича. На стену. С раковиной. И Глашей. Финк обернулся. Ему почудилось, что в углу шебуршится нечто.

Ай хев э констант фиар зет сомесингз олвейз хере.

Феар оф зе дарк. 4

И свет померк.

Макаров придает уверенности в любой ситуации. Его тяжесть, рельеф его рукояти. Конечно же, умение им пользоваться, а главное, навык не пользоваться им без крайней нужды. Хотя во тьме проку от него не больше, чем от нательного крестика. Он – символ. Сжимай его, молись, пока вокруг черно.

– Ромка! Ты арестован! Э, болезный? Дёрнешься на меня, открою огонь! – рявкнул Финк.

Тишина.

Майор вспомнил о смартфоне. Сдедуктировал, что от неожиданности выронил его, когда развопился Плёсов. Пришлось вслепую шарить по полу в режиме готовности к нападению психа с отвёрткой. «Молоток», майор! Чудо китайской техники обнаружилось быстро. Вопреки паталогической везучести Финка оно даже не треснуло. Луч хиленького фонарика забегал по гаражу, выхватывая маслянистые пятна на грудях постерных женщин. Шиномонтажник валялся под раковиной. С шестигранкой в шее.

– Voi vittu! («От, блин!», финск.) – пробурчал Евгений Петрович.

Здравствуй, бумажная волокита! Объяснительные, формы, справки. Нагоняй от начальства. Угроза внутреннего расследования. Дурная голова ногам покоя не дает. Полез распутывать тайны, комиссар Мигрень?! Гибель гастеров? Да на них всем срать! А Плёсов – гражданин. ИП. Средний класс!

Надежда Савельевна рыдала. Круглая, вечно сетующая на цены/правительство/поколение дебилов тётя с пучком на затылке и россыпью родинок-катышек на веках.

– Сатана попутал. – Она раскачивалась влево-вправо, скрипя табуретом. Из гаража майор ее увел, нечего матери на сыновий труп смотреть.

– Сатана? Кличка такая?

– Отец Поликарп говорит, у него сотни имен. Дьявол, лукавый. Баба Акка его зовет по-вашему.

– Хийси? – фыркнул Евгений Петрович. – Че ж он хотел от Романа?

– Ромашка хотел. Чтоб не было на нашей земле нехристей полосатых!

– Таджиков, – догадался Финк.

– Они ж девок наших портят! – Надежда Савельевна разъярилась, забрюзжала. – Шмыгают, шмыгают. Не лица – мордочки. Не руки – лапки. Прям чертенята, которых мужики под белкой гоняют! Из моих выпускниц половина с ними в койку легла. Ну кто от них родится? Гагарины? Высоцкие?

Майор скорчил гримасу неопределенности. Интерпретировалась она двояко: в качестве согласного осуждения или осуждающего согласия. Никто на Руси Матушке не рад среднеазиатским «гастролёрам». Ни татарин, ни еврей, ни русский, ни финн.

– Как Плесов с Сатаной убивали таджиков?

– Ромашка не убивал! Он обряд делал. Месяц назад семи петушкам бошки снес на кладбище. Ух, я его наругала! Мы этих цыплят могли и продать, и скушать. Но Богобоязненный мне втолковал, что у Ромашки от болезни все. Чуточку ему оставалось, вот он и богоугодное свершить спешил. Бил нехристей. Ты ж ему, Петрович, и мешал! Из-за тебя мой сынок Сатану накликал! Из-за тебя Хийси ваш его забрал!

Полиционер сграбастал мстительные старушечьи клешни, что потянулись к вороту его форменной рубашки лавандового цвета.

– Надьсавельевна, я у вас учился. Я вас уважаю. Ну? Поспокойнее, ладно?

– Как мне без Ромки?! – Она закашлялась на полминуты.

«Недолго», – подумал Финк.

– Молоденьки-и-и-и-и-й мо-о-о-ой! За что-о-о-о?

– Полу-поп, тьфу, отец Поликарп вам расскажет, чего, почему и отчего. Я, Надьсавельевна, не уполномочен.

***

Федя готовил лазанью. Вымесил тесто из двух сортов пшеничной муки, вскипятил соус бешамель, протушил шампиньоны с чесноком и баклажанами. Натер пармезан (килограммовую головку ему «в дорогу» сунул заботливый Никитка) на grattugia, купленной в Турине. Фоном играла ария «Non più andrai» из оперы Моцарта «Женитьба Фигаро». Да, банально. Так Фёдор Михайлович в отличие от своего папы Михаила Тарасовича не был ядреным интеллектуалом. Из Булгакова он любил «Мастера и Маргариту», из рока 70-х топ сто песен – «Stairway to Heaven», «Paint it Black», «War pigs», «Highway star», «Another brick in the wall», «Behind blue eyes» и т.п. В жизни он сосредоточился на психологии, психиатрии, в искусстве искал развлечений. Дед-академик, к слову, тоже. Тарас Богданович сконструировал и запустил в космос множество спутников, а книгу перечитывал одну – «Похождения бравого солдата Швейка».

Звонил Марат. Буркнул: «ща пять сек» и ушлепал в ванную. Федор минуты три слушал журчание воды и жужжание электрической зубной щетки. Потом Скорый активировал видеосвязь и развалился на диване с банкой пива (и яйцами). Поделился новостями: у Гели папик на «гелике». Депутат. Ему за пятьдесят. Нет, не ревнует Марат.

– Важный. Потный. Приволок нас в ресторацию. Среди хрусталя и омаров втирал, что он тащится от рэпа.

– Лет через десять ты повторишь его ligne de conduite.

– А по-русски?

– Линию поведения.

– Хрена лысого!

– Обрезание – личный выбор.

– Ха-ха. Федь, ты меня за кого держишь? – На лбу Скорого вздулась вена.

– За «альфа самца».

Марат усмехнулся.

– Тогда нахуя мне через десять лет покупать себе девочку?

– «Альфа самец» – понятие из фейк-психологии. Его юзают маркетологи, чтобы впарить тебе часы, дезодорант и внедорожник. Они наживаются на твоих комплексах.

– Харе!

– Через десять лет ты захочешь двадцатилетнюю. Через двадцать лет ты захочешь двадцатилетнюю. Через тридцать лет ты захочешь двадцатилетнюю. А сможешь ли ты привлечь двадцатилетнюю без инвестиций?

– Со мной прикольно.

– Ты сексист. Лукист и эйджист. Для женщины будущего ты – реликт, ископаемый говорящий пенис.

– Да иди ты, Кларац Еткин!

Гудки. Писк таймера. Лазанья запеклась.

Федя положил небольшую порцию в центр широкого белого блюда. Взбил в шейкере яблочный сок, самогонку и лед. Зажег свечу «Сиреневая страсть». Из колонок лилась музыка Луиса Бакалов. На экране макбука на синем фоне возникали красивые итальянские имена. Открывающие титры. La Città Delle Donne Федерико Феллини – фильм-антидепрессант…

В дверь позвонили.

– Merda! – высказался Федор Михайлович.

Пришла соседка, Анфиса. Волгин опять завис у нее, опять пил.

– Зачем вы его пустили?

– От нас мама уехала, я еще маленькой была. Тетя Эля, жена дядь Вити, меня всему учила – женскому. Уборке, готовке, гигиене, стрелки рисовать, штопать.

Списочек вверг Внутреннюю Федину Феминистку в мерехлюндию.

– Папа говорил, что долги надо возвращать. Денежные – деньгами, поступковые – поступками. Тете Эле сейчас не до того, чтоб с бухим дядь Витей нянькаться и его истории про космонавтов с термосами по сотому кругу слушать. А у меня квартира пустая. И храп дядь Витин даже уснуть помогает. Я на него отвлекаюсь и не жду, что в двери ключом завозятся.

– Почему же вы не спите?

«Гул» ASMR-терапевта Волгина доносился до порога мистера Тризны, приглушенный, навевающий воспоминания о путешествии в Марокко, где Феденька с Софушкой арендовали номер в хостеле километрах в трех от пляжа, и каждую ночь внимали голосу Атлантики.

«Лилу» повела носом.

– Чайхана развонялась вкусняшками. А у меня дома щи, крабовая палочка и вот, мармеладки. Хотите?

Она предложила ему пакетик с чем-то кислотно-желтым.