Финн как бы невзначай двинулся вперед, пытаясь разглядеть пассажира. Несмотря на сумрак внутри экипажа, силуэт горбатого человека различался отчетливо: Нарбондо собственной персоной. А над сиденьем напротив него виднелась макушка Эдди. Парнишка быстро осмотрел багажную платформу, установленную на подвижной поперечине на уровне колесных осей. Между стянутым ремнями чемоданом и задней стенкой кабины оставался узкий проем.

Наконец кучер хлестнул лошадей, и экипаж тронулся. Коржик и карлик тоже двинулись дальше. Финн бросился за набирающей скорость каретой, которая так и подпрыгивала на ухабистой мостовой. Если держаться поближе и позади, рассудил он, возница его не заметит. Правда, парнишке приходилось все ускоряться, чтобы выдерживать расстояние до экипажа. Нарбондо и кучер смотрели вперед, и в какой-то момент Финн резко рванул чуть в сторону и вперед и шустрой ящерицей заполз на чемодан. Внезапно карета накренилась, и ему пришлось вцепиться в ремни, чтобы не вылететь наружу. Когда экипаж выровнялся, парнишка одним толчком скользнул между чемоданом и задней стенкой кабины, словно тарелка в сушилку. Некоторая теснота — нос Финна так и сплющился о чемодан — отчасти компенсировалась надежностью. Как бы то ни было, проникновение прошло успешно: карета и не думала замедляться, и окликов от возможных свидетелей не последовало.

Вскоре экипаж вместе со спрятавшимся в нем Финном выехал на широкую, гладко вымощенную улицу. Некоторое время спустя парнишка осторожно приподнялся, вытянул шею и заглянул в кабину. Взору его предстал затылок Нарбондо, а в некотором отдалении — надо же было такому случиться — уставившийся прямо на него Эдди. Финн прижал палец к губам, и мальчик послушно отвел взгляд в сторону. Затем парнишка снова устроился на платформе, подложил под голову руку и закрыл глаза. У него давно выработалась привычка засыпать по желанию в любой неудобной обстановке, что сейчас было более чем кстати: карета катила по предрассветным улицам к новому пункту назначения — Египетскому заливу.

— Объем нанесенного нами урона так себе, — заявил Табби, взяв с блюда на столе ломтик бекона и отправив в рот. — Два негодяя мертвы, а четверо еще с месяц будут жаловаться на отсутствие аппетита. Вот спасибо, Уинифред, — обратился он к миссис Кибл, поставившую перед ним тарелку яичницы с бобами. — Вы сама доброта.

Уильям, муж Уинифред Кибл, похрапывал в мягком кресле, явственно безразличный к ночной трапезе. Вставал он всегда рано, на рассвете, и потому блаженно заснул в восемь часов вечера, то бишь около четырех часов назад. Из уважения к припозднившимся гостям Уинифред вытащила его из постели и заставила облачиться в халат, однако затраченные усилия не привели к пробуждению хозяина дома. Тут из кухни появился Хасбро с блюдом дымящихся отбивных и тарелкой с кровяной колбасой, за ним следовали Джек Оулсби и его жена Дороти, нагруженные кофейниками и прочей снедью.

— Провизию подвезли! — провозгласил Табби, оглянувшись на своих товарищей, не проявляющих, по его мнению, должной ретивости.

Сент-Ив все еще поверить не мог, что Табби вышел из столкновения совершенно невредимым. С тем безрассудством, что он проявлял в схватке, его могли убить минимум трижды. А уж сама-то схватка выдалась на славу, прямо-таки побоище — вот только практически с нулевым результатом. Пришив Лэнгдону лоскут кожи, Дойл объявил его годным к несению дальнейшей строевой службы, однако предупредил, что все доставшиеся ему удары, которые, надо заметить, приходились именно по голове, запросто могли отправить его в бессознательное состояние, продолжительность коего определялась бы волей случая. Боль во лбу хоть и несколько ослабла, но по-прежнему досаждала, и Сент-Ив старался без надобности головой не двигать. Он подумал об Элис и вспомнил ее угрозу отходить его лопатой — право, теперь надобность в этом отпала. Интересно, чем она сейчас занята. Уже спит или лежит в кровати, ни в одном глазу от волнений? Сент-Ив мысленно нарисовал себе ее образ, и сердце его наполнилось тоской из-за провала предприятия. «Боже, если б мне свою любовь обнять, снова в постели своей оказаться»[46], вспомнил он старинную поэму, произведшую на него столь сильное впечатление в юности. Как ни странно, теперь, в зрелых годах да с богатым жизненным опытом, впечатление это усугубилось. Они с Элис расстались вчера, а ему казалось, будто минула целая вечность.

Затем Лэнгдон вспомнил, как всего лишь несколько часов назад в «Полжабы», перед самым началом операции, его переполнял оптимизм. Такова уж судьба большинства многообещающих планов: сладостное предвкушение оборачивается горестными сожалениями. Нарбондо, несомненно, предвидел их нападение этим вечером и потому с легкостью улизнул. Случилось то, чего Сент-Ив и боялся. Естественно, возвращаться утром на Трол-стрит под предлогом внесения выкупа смысла нет. Их основательно взгрели — и неважно, сколько врагов при этом полегло. Вот такой вот итог схватки. Полученная от Слокама драгоценная информация о местопребывании Нарбондо теперь совершенно бесполезна, если только жареную рыбку в нее завернуть. Они в тупике.

Дороти Оулсби, привлекательная блондинка, очень расстроилась из-за Джека, также перевязанного искусным Артуром Дойлом. У самого врача до сих пор кровоточило ножевое ранение на руке, которое он сам себе и зашил, обливаясь потом и гримасничая, хотя с кетгутом[47] умели обращаться и Сент-Ив, и Хасбро. Дойл, судя по всему, был даже доволен раной, эдаким почетным знаком, однако явственно старался не упиваться собственной ролью в ночном предприятии. В своем очевидном добродушии он весьма походил на Табби. Лэнгдон, в конце концов взяв себя в руки и изобразив на лице некоторое подобие довольства, поднялся из кресла и занял место за столом.

— Уж и не припомню, когда я так вкусно ел, — объявил Табби, отправив в рот последнюю вилку яичницы с бобами и промокнув рот салфеткой. — Драка полезна для аппетита мужчины. Будьте так добры, передайте мне кружку кофе и еще вазочку с джемом, пожалуйста.

— Вы говорите так за каждым ужином, — критически заметил Джек.

— И в этом нет ничего необычного, — немедленно отозвался Табби. — Вряд ли найдется на свете человек, который хотя бы изредка не просил джема за столом. Вазочка с джемом, Джек, категория философская, и древние не зря так ее превозносили. Задумайтесь над тем фактом, что даже дикари с Борнео прячут в дупле дерева банку с джемом, не говоря уж о нашей королеве. Ну она, конечно же, хранит лакомство не в дупле, а в буфете. Вазочка с джемом определенно наделяет человека ангельской сущностью.

— Да причем здесь джем, олух вы эдакий! — взорвался Джек. — Я имел в виду, что для вас каждая еда лучшая в жизни. Как же каждое может быть лучшим? Если каждое лучшее, из этого следует, что лучшего-то и нет!

— Категорически не согласен, и как раз с помощью вазочки с джемом докажу свою правоту. Каждый день ее заново наполняют — ежедневное начало с нуля, ведь мир наш неизменно возвращается к новому утру. А мы имеем счастье обладать возобновляемым аппетитом — и, заметьте, не только к еде, но и ко всем вещам в мире. В этом-то и заключается золотой секрет джема в вазочке. Только представьте, что было бы, если бы аппетит был сродни выпадающим с возрастом волосам и никогда не возвращался бы. Жизнь наша полнилась бы печалью, Джек.

И в качестве иллюстрации к только что изложенной теории Табби взял с блюда кусочек хлеба и щедро намазал его джемом.

— Здесь я с вами всецело согласен, — подключился Дойл. — Здоровый аппетит любого рода — синоним самой жизни. А что касается английского завтрака, на мой взгляд, это и вовсе одно из чудес света. И я склонен видеть нечто весьма артистичное в том обстоятельстве, что мы наслаждаемся им в полночь.

— Кстати, да, — согласился Сент-Ив, сверившись с карманными часами. — Завтра уже наступило, и лично я искренне рад, что наши похождения отныне скрыты во вчера.