— Сейчас не ты переворачиваешь ладонь, — заметил Виктор.

— Ошибаешься. Ты ошибаешьс-с-ся, лапочка Виконт, не ты меня сегодня убьешь. Это я тебя убью, только в пос-следнем акте, — прошептала она, со смесью удивления и тоски разглядывая свои руки. — Поверь прес-ступнице со стажем. В конце наши жертвы всегда приходят за нами… Как эти солнца — прощу ли себе с-сама?..

— Я читал газеты, — сообщил он, пробежав кончиками пальцев по теплому деревянному горлу манекена. — Мне нужно сделать все по правилам, ведь Мир-Где-Все-Правильно мы создаем сами.

— И что же будет правильным, котенок?

— Мы играем чужую пьесу. Про человека, который пытает женщин, перед тем, как утопить, — ответил он. — Кто мы такие, чтобы спорить с режиссером, верно? Это он — главный человек в любой пос-становке, не-так-ли?

Ему нравилось, как посерело ее лицо и посветлели глаза, будто от страха разом отступил весь дурман. Но ответила она неожиданно равнодушно:

— Если тебе станет легче.

Она поежилась, бросила быстрый взгляд на халат, а потом развернулась и открыла дверь в спальню.

Включила маленькую лампу в темно-рыжем абажуре и выкатила из-за шкафа вешалку, на которой висели костюмы в черных чехлах, похожих на покойницкие мешки.

— Не станет, — наконец ответил Виктор, садясь на край заваленной бумагами и коробками из-под конфет кровати. — Думаю, для любимой ученицы он сделает исключение.

— Я не его любимая ученица, — усмехнулась Мари, натягивая чулки. — Я вообще не его ученица, просто подельница. А ведь я в это влезла чтобы учиться. Потому что всегда восхищалась спектаклями Ровина. Это для тебя он просто старый извращенец. Ты не видел его «Колодец и маятник».

— Помогло? Ты можешь поставить «Колодец и маятник»?

— Меня в колледже хвалили за любую чушь, которую я делала, потому что боялись моего отца, — продолжила она, игнорируя вопрос. — Он влиятельный человек… И ничему не научили — знаешь ли тяжело видеть свои ошибки и исправлять их, когда на них никто не указывает. Я записывала роли на диктофон, переслушивала и сама исправлялась… А потом меня хвалили, потому я протеже мастера Ровина. Представляешь?

— Риша тоже мечтала учиться, — сказал он, глядя, как она застегивает крючки корсета.

— Жизнь такая несправедливая штука, — огрызнулась Мари. — Надо же, девочка из деревни мечтала о театре. И ты думал, что она посветит со сцены своей провинциальной мордашкой, ею сразу очаруются и тут же возьмут учиться за большие, красивые глаза?!

Виктор изо всех сил старался сохранять спокойствие. Никогда еще ледяные усмешки и манерное высокомерие Виконта не давались ему так тяжело.

Мари разыгрывала перед ним свой последний спектакль, и ему совсем не хотелось мешать. Обострившимся животным чутьем он чувствовал, что даже если бы все-таки взялся пытать ее — не смог бы заставить сильнее чувствовать приближающуюся смерть. Поэтому позволял ей говорить, улыбаться, выбирать костюм и рассказывать любые истории.

Вчера Риша в полутемном кабинете держала белоснежную чашку, отвечала на бессмысленные вопросы и оставляла на кромке алый след, когда касалась ее губами. Мари дала ей красную помаду, неподходящую, вульгарную. Не для провинциальной нимфетки.

Неправильный цвет. Неправильный финал.

— Зачем так? — вслух спросил он, не зная, о чем именно спрашивает — о помаде или предательстве.

Вчера он стягивал с Риши мокрое платье, с трудом развязав пояс, который она затянула так, будто больше никогда не собиралась снимать. Ненавидел себя за каждое прикосновение. Ненавидел за то, что Риша всхлипывала и пыталась прикрыться, а потом целовала его, виновато и торопливо. За то, что все происходило именно так — грязно и бестолково, почти без любви, почти насильно.

Зачем?

Мари уже надела и застегнула платье — черное, с широкими рукавами и воротником-стойкой — и теперь сидела за туалетным столиком, раскладывая кисти для макияжа.

— Зачем? — повторила она, выдавливая тональный крем на тыльную сторону ладони, и сама выбрала, на какую часть вопроса отвечать. — Ему так нравится. Вроде раньше он просто трахал абитуриенток, но потом ему наскучило — какая тут интрига, какая… особенность? А так — и запрет, и история. Я… мне нравилась Ира, — призналась она. — Она действительно хотела… настоящего. Искусства, служения…

Она обернулась. Светлый крем размыл ее черты — белые губы, белые ресницы, белая кожа. Маска, на которой нужно рисовать новые эмоции.

Белый цвет, правильный цвет. Но на этом белом, бесстрастном лице горели зеленью глаза с черными кляксами зрачков, и Виктор с удивлением заметил, что они полны ужаса и глухой, животной тоски. Что крем влажно блестит от выступающих капелек пота, что кожа даже выглядит холодной, и что лицо выполоскано-белое безо всякого грима. Она говорила и двигалась так уверенно, отстраненно, словно он пришел обсудить премьеру, а не убить ее. Но стоило подойти ближе — и красивая, уверенная Мария Мертей превратилась в испуганную девочку с дрожащей кистью в руках.

Виктор смотрел на нее и старался найти в себе ненависть. Наверное, Мартину будет легче понять его, если он будет мстить подчиняясь ярким чувствам. Мартин будет пересматривать эти воспоминания и поймет, что он не мог иначе, и может даже разделит с ним эти мгновения, ведь наверное он тоже ненавидит ее.

Но ненависть не приходила. Вместо нее он чувствовал только опустошенное равнодушие.

Ему было все равно. Несколько секунд он даже всерьез думал встать и уйти, на прощание вручив Мари завалявшуюся в кармане карамельку. Эта мысль нравилась ему все больше, даже Рита, которая уже наверняка пила чай у Николая Ровина на кухне, его не особо заботила.

«Отряхнется и пойдет домой, — подумал он. — Можно подумать, в первый раз. Про это Мартину и знать-то не обязательно».

— …говорила, что стоит поторопиться, — донесся сквозь пелену голос Мари.

— Что? — нехотя переспросил он. Если вначале сквозь ткань обжигала бритва, то сейчас проклятая карамелька словно превратилась в уголек.

— Я спрашивала у нее, было у вас что-нибудь или нет, — терпеливо повторила она. — Ей никак не удавалась Ложная Надежда… я ей сказала, что для этой роли нужен… особенный опыт. Но на самом деле я хотела, чтобы вы успели, пока…

— Спасибо, — ядовито улыбнулся он, наконец почувствовав, как вожделенная ненависть толкается в груди. — Если она тебе так нравилась — может, стоило отыграть твои проклятые «Дожди» и оставить нас в покое?

— Ну не настолько же, — слабо улыбнулась она, на миг превратившись в привычную Мари. — К тому же мы не можем импровизировать, а в моей пьесе все по-другому… Но ты увидишь, лапушка, сегодня ничего не закончится.

Виктор только сейчас заметил, что она рисует лицо Офелии — тень черепа на белоснежной коже.

— Слезы не рисуй, — бросил он. — Готова?

— Нет… Звонка еще не было, — умоляюще прошептала Мари.

Он молча достал из кармана заколки. Попытался вспомнить, зачем они были нужны. Так же молча встал и вышел на кухню, где на на самом краю стола, рядом с тремя фарфоровыми чашками, лежали белые, уже начавшие вянуть цветы.

«Она знает про Мартина? — растерянно подумал он. — Ах да. Рита. Эта… с черными волосами».

Он нервно усмехнулся и выбил по столу короткий ритм. Желтое пятно света на полу было размыто тонкой взвесью дыма, и Виктор наконец понял, куда делась ненависть, и что так путало его мысли — темная прокуренная духота.

Теперь хотелось просто уйти, без жестов, без прощаний, не оставив даже карамельку. Вернуться домой и лечь спать.