— Стыдно, да? — Мари сыто облизнулась и откинулась назад, привалившись к косяку, будто собиралась попробовать занять сознание.

— Да. Да, чтоб тебя, стыдно! За все, постоянно! За то, что воспитал его таким, что не спас, что лгу Нике, что лгу ему — ты, сука, прекрасно об этом знаешь… Что тебе от меня надо? Крови? Зрелищ?! Чего ты от меня хочешь?!

Последние слова он прошипел ей в лицо, схватив за воротник. Бархат под пальцами был скользкий и холодный, будто платье висело на манекене, но сама Мари была живой — злобной, улыбающейся тварью.

— Зачем мне твоя кровь, котенок — она теперь горькая и холодная! Мне нравится, как ты мечешься. Нравится, как вы оба мечетесь, потому что ты прав — ты виноват в каждом убийстве, которое он совершил, и чем больше вы, мальчики, будете страдать, тем лучше я себя…

Вместо ответа Мартин запустил руку в ее волосы — теплые и густые, — провел вниз, а потом, улыбнувшись, показал ей раскрытую ладонь. Между пальцев виднелись светлые пряди.

— Врешь. Ты тоже умираешь. Опять.

Вместо ответа Мари беспомощно всхлипнула и разрыдалась, закрыв лицо руками. Мартин только окинул ее презрительным взглядом, с отвращением стряхнул волосы с ладони и отошел. Он хотел сказать что-нибудь едкое, жестокое, чтобы она оскорбилась и ушла, посчитала и его злым и недостойным внимания. Но так и не смог.

Может, она и притворялась, но было в ее сгорбленной спине и приглушаемых перчатками всхлипах что-то безысходное, что-то от его собственного взгляда в тяжелом зеркале.

Мартин постоял, борясь с целым клубком чувств, колющих ребра изнутри, а потом сел рядом с ней и осторожно обнял. Мари, повозившись, уткнулась носом под лацкан сюртука. Он молча гладил ее по вздрагивающей спине и впервые думал о ней не как о призраке и не как о настоящей Марии Б. Теперь в его сознании билось циничное слово «соучастница».

— Прости, — вдруг сказала она, поднимая лицо. Глаза были тусклыми, покрасневшими и очень уставшими. — Прости меня. Я не виновата, что вы меня такой помните, мальчики. Только если я здесь — значит, не такие уж мы и разные. Что если это Ира? — Мари удивительно легко меняла темы.

— Нет, — покачал головой Мартин. — Риша никогда не стала бы так поступать. Ей и незачем.

— Но она знает про венки и что это он… убил тогда, — неожиданно закончила она, так и не сказав «убил меня». — И она играла мою роль.

— Да, — ответил Мартин, чувствуя, как под рубашку словно забираются чьи-то длинные ледяные пальцы, но он встряхнулся, прогоняя видение. — Она бы не поехала красть его сестру и убивать друга. Нет, тут что-то другое. Это другой человек.

— Мартин? — теперь Мари встала, и каблуки заскрипели по доскам. — Ты ведь еще кого-то подозреваешь. Что если ты прав?

Мартин молчал. Молча смотрел на едва заметные пятна на руках, и они словно становились темнее. Казалось, вот-вот засочатся черным, кожа расползется, как истлевшие перчатки, и останется обнаженная отвратительная суть.

— Не знаю, — наконец сказал он. — В любом случае, мы скоро умрем. Не хочу, чтобы он думал, что я могу его спасти. Я не могу. Никогда не мог.

— Ты бы согласился показывать ему эти картинки до конца, если бы за них не приходилось расплачиваться жизнью?

— Так не бывает, солнце мое. За все истории надо платить.

— Ты обманываешь его, чтобы он не решил, что есть какой-то выход… — пробормотала она, а потом вдруг остановилась, зажмурилась и начала слепо водить вытянутой рукой, словно пытаясь что-то нащупать. — Прочь, проклятое пятно! Ты хотел, чтобы… а Виктор… Но кто же знал, что в старике столько крови… Виктор поставил условие, чтобы ты убил его… нашел девушку, которая не даст тебе убить обоих… А она свои венки повесить думала на ветках ивы… Я поняла! Я поняла, котеночек! — она подпрыгнула, звонко ударив каблуками по полу и захлопала в ладоши. — Какая злая получается сказка!

Мартин наблюдал за ее весельем без малейшего интереса. Мари обернулась к нему, и в ее глазах сияли отблески всех багровых вспышек. Она что-то лихорадочно шептала, не переставая улыбаться, и казалась совершенно счастливой.

Он не хотел торопить. Ничего хорошего ее точно так не обрадовало бы, а слушать очередную дрянь, до которой она додумалась, не хотелось.

— Нет, ты только послушай!.. — вдруг Мари осеклась, и новое выражение — тревожно-задумчивое — смыло радость с ее лица. — Но если я скажу, то он… — она бросила быстрый взгляд на проем, а потом уронила руки и задрала голову, будто пытаясь сдержать слезы. — Он ведь все равно не спасется! Вы оба не спасетесь!

Мари всхлипнула, а потом взмахнула руками — черный бархат рукавов взметнулся, как крылья — и исчезла. Впервые так нарочито и театрально, не пытаясь казаться живой.

И только когда она пропала, словно унеся с собой тень, заволакивающую комнату, Мартин заметил, что проем заполнен каким-то особенным светом, теплым, с оттенком старого золота.

Сначала он не хотел подходить, отчетливо осознавая, что увиденное будет очередным болезненным укором, но потом не выдержал и наклонился над порогом, чтобы заглянуть в сон, который снился Виктору.

Сознание топила забытая, звонкая нежность. Мартин с первого взгляда узнал старый актовый зал в школе — полутьма, отзвуки вальса «Под небом Парижа», почему-то в исполнении Мирей Матье, а не Эдит Пиаф, которую обожала Мари. Виктор с Ришей стояли на коленях, взрослые, растерянные, но бестолково хватающие друг друга за руки, как дети, которым мир еще кажется особенно зыбким. И руки у Риши были теплыми и ласковыми.

— Я тебя искал, — прошептал Виктор, касаясь кончиками пальцев ее лица.

— Я тоже тебя искала, — ответила она, и слезы блестели в голубых глазах, словно капли дождя в высоком летнем небе. — Зачем ты уехал?

Он только тяжело дышал, жадно глядя на ее лицо — много лет Риша приходила к нему в кошмарах или путаных снах, где ее образ сливался с образами Леры, Ники и Мари, а иногда почему-то и его матери. Но теперь она здесь — такая, какой должна была стать, и только Мартин знал, что это он, таким же жадным взглядом на портрет, выбросил куда-то в общую память этот образ.

Наконец, Виктор подался вперед, притянул ее к себе, спрятав лицо в ее волосах. Этот момент он чувствовал особенно остро, осознавая его горькую лживость. Чувствовал, что в душе нет и никогда не было отравляющей тьмы. Что девушка, которая прижимается к нему, плачет и шепчет, шепчет, как он нужен, как она любила все эти годы, как… что это и была настоящая жизнь.

Та, что была так близко — протянуть руку, остаться тогда в Ришиной спальне, лежать рядом на смятых простынях, вытирать с ее губ все отравляющие, мерзкие слова и повторять за Мари утешающую ложь, только теперь совсем по-другому. Говорить, что ничего не случилось, что все это — лишь дурной сон, которому никогда не стать явью.

Где-то в другом, Правильном Мире, Виктор так и поступил, и теперь упивался возможностью подглядеть, как горели бы глаза Риши, и какими по-особенному нежными стали бы ее пальцы.

Мартин не стал досматривать — ему и без того было тошно.

Он пересел в кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза.

Почему-то было все равно. Может, это смерть, близость которой он чувствовал, как сквозняк, задувающий в проем, не давала осколкам прошлого вонзаться в сознание.

Сон пришел быстро, тусклый и желтый, словно свет керосиновой лампы. Сначала забрал слабую горечь подсмотренной сцены и очередной нечаянный порыв жалости к Мари — от него и так почти ничего не осталось. Затем — ослабил удавку мучительного стыда, туже затянувшуюся от признания. А потом притупил страх, оставив только остывшую тоску.

Этого оказалось достаточно. Мартин спал, и даже во сне на лице лежала печать усталости тяжелой и темной, как грозовые тучи.