Виктор убил отца, а потом сжег дом? Отстроил заново и уехал, поселив здесь своего «двойника» — какого-то светловолосого мальчишку, изображающего убитого горем затворника?

Мартина волновало много вопросов. Прошлое, как разгорающийся огонь, кусало его за пальцы и сжимало удушьем легкие. Приходила ли Рита? Что стало с Верой? Как люди из деревни, в которой он вырос, не заметили подмены?

Что с семьей Риши? Не возвращалась ли она сама?

Но все это имело значение когда-нибудь «потом». Сейчас Мартин, чутко прислушиваясь к пустоте там, где привык чувствовать свое второе (или первое) «Я», тщательно обыскивал сумку Виктора.

Две рубашки, два пиджака, пара брюк, и только один красный платок. Нижнее белье, таблетки, исписанный ежедневник — Мартин бегло пролистал его, но не нашел ничего, кроме имен, телефонов и ничего ему не говорящих аббревиатур. Видимо, список клиентов.

Ничего незаконного. Ни наркотиков, ни оружия — естественно, они прилетели сюда самолетом. Мартин уже узнал, что обычно Виктор предпочитал поезда и выбирал провинциальные вокзалы, где не проводилось никакого досмотра.

Но он искал не компромат — его он видел достаточно.

На самом дне лежали несколько платьев, одинаково серых, похожих фасонов, различающихся только на ощупь — одно тонкое, другое более плотное. Женский свитер и брюки, нижнее белье — Мартин поморщился. Рядом с безликими темными тряпками дорогие шелковые чулки и кружевные черные комплекты выглядели издевательством.

Наконец, он нашел то, что искал. Блокнот, в котором рисовала Ника, когда Виктор вернулся домой. Мартин боялся, что она оставила его в городе, и что он ошибся. Но в блокноте действительно было что-то, что не должно было попадать в чужие руки.

Вздохнув, прекрасно понимая, что его руки как раз «чужие», Мартин открыл первую страницу.

Плотная, желтоватая нелинованная бумага была исчеркана частыми линиями — черными и красными, тонкими, толстыми, пунктирными. Он не знал, что это — какое-то упражнение, попытка попробовать новые карандаши или просто истерический хаос.

На следующей странице был эскиз картины, которая висела у Ники над кроватью — маяк и корабль, стремящийся к нему через шторм. Мартин перелистнул страницу, не приглядываясь — эту страницу ее жизни он и так знал.

На следующей странице — лицо Виктора. Мартин почувствовал, как что-то ледяное сжало горло — именно это лицо, только моложе и мягче, Мартин видел когда-то в зеркалах Ришиной комнаты. Но даже это не убедило его, что Виктор действительно влюбился. Несмотря на этот портрет, на то, что чувствовал сам Мартин, на все слова, что говорила ему Ника и сам Виктор, он не мог поверить, что человек, заставляющий девушку носить кружевное белье под платьями, похожими на тюремные робы, действительно влюблен.

На третьей странице — красный сеттер. Мартин пытался вспомнить, как выглядел Генри, но почему-то пес являлся ему только умирающим, с предсмертным оскалом, залитым белесой пеной.

Еще один корабль. Чей-то портрет с затертой бумагой на месте глаз — либо юноша, либо девушка с короткой стрижкой, не понять.

Бабочки, белые и черные, заполняющие все пространство, кроме контура не нарисованной керосиновой лампы.

Акварельные пятна — кажется, Ника смешивала краски, пробовала оттенки.

Следующий эскиз — двое на берегу реки. Мартин хотел перелистнуть, но замер, будто пальцы приморозило к теплой странице.

Мужчина сидит спиной к зрителю и смотрит на белеющий треугольник паруса. Волнистые волосы касаются плеч, сюртук измят и его полы тенью лежат на песке. Мальчик-подросток стоит в профиль и смотрит на мужчину с отчаянной тоской.

Мартин узнал обоих. Узнал реку — когда-то они с Виктором действительно ходили на берег. Виктор тогда рассказал Рише о Мартине, и она его не приняла. Виктор задержал его — поманил волнами, закатом, жизнью, которая еще может быть у обоих. И он поверил, молодой дурак, понадеялся, что розово-золотой закатный свет прольется и на его жизнь.

Следующий портрет Мартин тоже едва не пролистнул, не узнав изображенного человека, но снова замер, разглядывая страницу. Этому человеку было нечего делать на этих страницах, ему было неоткуда там взяться. Но он был там — строгий серый взгляд, сжатые тонкие губы. Все его морщины, форма подбородка и носа были переданы так, будто Ника рисовала с натуры.

Воспоминание отозвалось послушно, как воспитанный пес, сразу пришедший на зов.

… В комнате Виктора — тусклый желтый свет лампы на рабочем столе и тишина, нарушаемая только тихим шорохом карандаша по бумаге. Ника сидит за столом и рисует сосредоточенно, будто сдает экзамен. Виктор стоит у нее за спиной, положив ладони ей на плечи. Только лицо на бумаге принадлежит не Мартину, а Виктору. Оно полностью лишено эмоций, будто она рисует гипсовую голову.

— Готово, — неуверенно говорит Ника.

— Отлично, — печально отвечает Виктор, осторожно касаясь ее волос кончиками пальцев. — Что сначала?

— Глаза конечно. Какие у тебя глаза, Милорд?

И Виктор, забрав у нее карандаш, начинает объяснять, едва заметными линиями намечая форму…

Мартин зажмурился и тряхнул головой.

Воспоминание отдалось тошнотой — лишнее напоминание о том, как они все-таки похожи. Что лицо Виктора так легко превратить в его, Мартина, лицо — чуть изменить форму глаз, сделать нос длиннее, добавить цвет волосам и разлить серость вокруг зрачков — и вот уже на портрете другой человек.

Другой?

Уже перелистывая страницу Мартин заметил, что на его нарисованном двойнике колоратка, похожая на рабский ошейник.

Снова бабочки, только теперь очерчивающие контур не лампы, а черепа. Глазницы были намечены белыми мотыльками, а остальное пространство — серыми и черными. Мартин поморщился — у невидимой смерти на рисунке были белые глаза.

Дальше — техничные, бездушные рисунки, похожие на наброски старательной ученицы. Чашка, яблоко, ваза, подсвечник. Эти страницы не были бы примечательны ничем, если бы не их неожиданный контраст с прошлыми, да редкие потемневшие капельки, впечатавшиеся в бумагу. Словно у художницы был разбит нос.

На последней странице — автопортрет. Мартин понял, что искал именно его.

Автопортрет был похож на другой, принадлежащий совсем другой женщине. Треснувшая колонна вместо позвоночника, упиралась в подбородок нарисованной девушке, как острие клинка. В обнаженную кожу забиты гвозди — на лице, на плечах, на животе и руках, несколько десятков гвоздей, под которыми не было видно крови. Только вместо смуглой черноволосой мексиканки на портрете отрешенная, еще русоволосая девушка, а вместо белого бандажа белую кожу охватывали полоски черного кружева.

Мартин захлопнул блокнот, взял сумку и замер. С одной стороны он был уверен, что Ника не хочет, чтобы Виктор видел блокнот, с другой — он сам укладывал вещи, и, не найдя блокнот, мог прийти в ярость. Чувствуя себя предателем, Мартин вернул блокнот в сумку и сложил вещи сверху.

…

Город топил непривычный пыльный зной. Мартин уже отвык от того, что где-то может быть столько солнца и пыли.

Он щурился, глядя на проезжающие мимо машины, и никак не мог привыкнуть к свету. Влажная после стирки рубашка липла к плечам, и ему больно было смотреть на собственный рукав — слишком белый, отражающий свет. Не выдержав, он накинул пиджак, который до этого нес в руках.

Сначала годы в абсолютной темноте, потом — стылое сибирское лето с его тусклым солнцем. Тишина дома, тишина парка, даже улицы родного города Виктора казались тихими по сравнению с этими. Большой город гремел, шипел и полнился голосами. Впервые за долгое время Мартин почувствовал себя растерянным — он не понимал, что делать и как ему ориентироваться в этом неожиданно светлом, громком и изменчивом пространстве.