— Там, — она указала на дверь туалета.

Виктор рывком открыл дверь.

— Где?

— Там, под крышкой… нет, под другой…

Он снял крышку со сливного бачка и с трудом подавил желание расколотить ее об пол.

— Здесь ничего нет, — прошипел он. — Да и не стал бы… я прятать в таком очевидном месте.

— Там штучка плавает серая, — угрюмо ответила Оксана.

— Какая, мать твою, серая… кхм. Иди сюда. Ко мне, я сказал! — он грубо притянул сестру за руку, борясь с желанием вытереть ладонь о штаны. Не стал, потому что знал, что потом не выдержит и бросит брюки в стирку, а сейчас было не до того. — Доставай. Живее!

Он с нарастающим раздражением следил, как она вылавливает из воды поплавок. Мелькнула мысль перекрыть вентили и слить воду, но он не стал этого делать.

— Как ты узнала? — вдруг спросила Ника, и Виктор расслышал в ее голосе глухую ненависть.

— Видела…

— Не ври, он не мог не запереть за собой дверь! — прошипела она, подаваясь вперед.

— Видела! Я его видела! — Оксана попыталась отойти, но Ника едва заметно подалась вперед. Ее улыбка в этот момент была не менее безумна, чем самая безумная из улыбок Виктора.

— Лживая сука, что ты скажешь, если однажды у тебя в тарелке окажется пара ложек стеклянной пудры? — прошипела Ника. Виктору показалось, что он видит раздвоенный кончик языка между острых белых зубов. — Или если однажды ты будешь спать так крепко, что не заметишь, как кто-то просунет тебе в ухо спицу? — она продолжала наступать и кончики ее пальцев подрагивали от сдерживаемого бешенства.

Виктор не хотел ее останавливать, но потом решил, что если Ника захочет — удавит Оксану прямо здесь и ему придется избавляться от трупа.

— Оставь ее, — нехотя приказал он.

Ника обернулась, и ее взгляд осел на его коже сотней ледяных иголок. Впрочем, она молча отошла к стене. Она молчала, ее губы были плотно сомкнуты, но он мог поклясться, что слышит тихое, разъяренное шипение — не то змеиное, не то кошачье.

— Как ты узнала, где я спрятал сверток? — спросил он у сестры. — Отвечай, или я скажу ей, — он кивнул на Нику, — чтобы делала что хочет и выйду из квартиры.

— Подслушивала… слышала, как ты снимаешь крышку… а потом как щелкаешь зажигалкой, и видела в щелку под дверью огонек…

— И?!

Он не мог заставить себя преодолеть отвращение и даже подойти к ней.

— Что «и»? — угрюмо переспросила она, не поднимая взгляда.

— Ты слышала тихий звон чертовой крышки и видела огонек. Что дальше?

— А что дальше?

Виктор пытался понять издевается она или нет, и ему приходилось внимательно вглядываться в ее лицо, и это раздражало еще больше. В конце концов, плюнув, он жестом велел ей уйти и отвернулся к розетке.

— Ты… — повернулся он к Нике. Она все еще стояла у стены, и волосы завешивали ее лицо так, что он видел только кончик носа. — Ты же к ней не прикасалась?

— Нет, — ответила она.

Он смотрел на нее, чувствуя нарастающее раздражение. Салфетку в красной помаде не было видно, но он знал, что она есть.

— Иди помойся, — наконец не выдержал он. — Всю одежду, которая на тебе, убери в стирку. Я положу тебе чистую.

Он почти ненавидел себя за эту слабость, и за все подобные слабости. Но ничего не мог с собой поделать.

…

Лера вернулась, когда Ника досушивала волосы.

Виктор забрал у нее пакеты и молча смотрел, как она разувается.

— Все взяла?

— Нет, я же безмозглая курица, как моя мать и сестра, не могу купить тряпки и очки, — огрызнулась она.

— Отлично. Обрежь ей волосы по плечи и покрась, — сказал он, кивая на Нику, сидящую в углу.

— Зачем? — слегка удивленно спросила Лера.

— Затем, что… делай, что говорю, — поморщился он. — Закончишь с ней — тоже покрасишься.

— Ты совсем с башкой не дружишь?! Я не стану…

— Если ты не станешь — я тебя своими руками налысо побрею, и не обещаю, что ни разу не порежу, — пообещал он. Краденая эйфория медленно отступала, сменяясь раздражением и головной болью. — И не вздумай перекрашиваться, пока я не разрешу.

Он не хотел объяснять своих поступков.

Виктор был почти уверен, что не убивал девочку, о которой писали в газете.

Почти.

Будь он уверен — забрал бы Леру с собой. Но он не мог точно знать, а значит, становился перед выбором — оставить сестру в городе, где орудует маньяк, или везти ее в глушь, рискуя в беспамятстве надеть и на нее белый венок.

Ведь Мартин был прав — слишком специфическим оказался почерк.

В городе, где жила Мари после нее не было совершено ни одного похожего убийства. Виктор не допускал даже в мыслях, что режиссер «Театра Современной Драмы» действительно убивал женщин. Скорее — здесь он судил по себе — маньяк либо сменил почерк, когда кто-то ступил на его территорию, либо воспользовался возможностью остаться безнаказанным и прекратил убийства.

Приехать орудовать в этот город он не мог — сама мысль об этом была абсурдна. Не бывает таких совпадений.

Но почему тогда была убита блондинка? Почему труп был сброшен в реку, и кто вплел в волосы убитой белые цветы?

Виктор не видел в происходящем никакой логики. Он точно знал, что никогда не видел девочку с фотографии. Зато он заметил, что в заметке писали о «зверском убийстве» и «истерзанном трупе».

Он обращался с Мари осторожно, почти нежно. «Истерзанной» ее бы никто не назвал — он вспоминал, как в ледяной серой воде расходились красные полосы, особенно яркие на светлых волосах Мари, как он смотрел на нее и думал, что она выглядит живой, и в ее застывших зеленых глазах отражается небо.

Он был педантом и эстетом. Ему нравились четкие линии разрезов, точные схемы расчетов. Его манила женская красота, и он не видел смысла уродовать ее даже в смерти.

Может, Мартин бы смог разобраться. Нашел бы правильные ответы и правильные слова. Но на Мартина теперь никакой надежды не было. Его возвращение, еще недавно такое желанное, стало помехой.

Не стоило брать с собой и Нику. Но и оставлять ее было опасно — Виктор прекрасно отдавал себе отчет в том, что оставив этих четырех женщин наедине, скорее всего вернется в дом с четырьмя трупами.

Проще было заставить перекраситься Леру, сделав ее неинтересной для любителя блондинок — если это действительно был он.

И убить в Нике всякое сходство с Ришей, чтобы уберечь ее, если он действительно себя не контролирует. Несмотря на то, что самым привлекательным в ней ему казались именно волосы.

Лера достала из ящика длинные ножницы и рулон фольги. Оторвала кусок, сложила его в несколько раз и начала нарезать узкими полосками. Виктор молча наблюдал за ней, а потом повернулся к Нике. Ее взгляд был пустым — как обычно. Ни сожаления, ни протеста.

Он махнул рукой, останавливая Леру, которая закончила точить ножницы. Легко потянул Нику за руку, заставляя встать.

Волнистые пепельные волосы были пушистыми после мытья и от них еще пахло отдушкой шампуня. Он с сожалением пропустил между пальцев мягкие пряди, спускающиеся ниже поясницы. За все это время Ника ни разу не попросила разрешения их обрезать, и Виктор не знал, потому ли, что она дорожила волосами, или потому, что знала, что ими дорожит «Милорд».