Я застонала от удовольствия, когда он поставил одну мою ногу себе на колено, а вторую стопу взял в ладони и принялся нежно массировать, одновременно целуя щиколотку. Наверное, если бы дорога была длиннее, я бы кончила от одного только массажа. Ну или он бы успел добраться не только до второй моей стопы, но и намного выше… Мне очень хотелось, но я его не торопила. В предвкушении есть своя особая прелесть, как и в занятии любовью в лимузине, едущем по ночной Москве… вроде бы ко мне домой, но на самом деле мне было не до того, чтобы думать о месте назначения. То есть когда мы остановились — я вообще не помнила, в какой части света мы находимся. И когда Бонни, не вставая с колен, надевал на меня туфли и накидывал манто, лаская меня каждым касанием рук, и меха, и взгляда — тоже. Я видела и чувствовала только его… нет, наше, общее на двоих, сносящее крышу желание. И когда Бонни вышел первым и подал мне руку — мне тоже было совершенно все равно, где мы. Лишь бы как можно скорее добраться до постели… или хотя бы закрыть за собой дверь…

И только когда Бонни оторвался от моих губ… не знаю, как так получилось, что я оказалась в его объятиях, вот просто не знаю, оно само! Вот когда воздух закончился, и мы оба вдохнули — тогда до меня и дошло, что для моего скромного зеленого района слишком много света. Никогда наш двор не переливался новогодними гирляндами и не пах розами, тем более в середине осени. Удивленно оглядевшись, я ахнула.

Да, розы и гирлянды, гирлянды и розы. В вазонах, на балконах, на асфальте перед подъездом и вокруг входной двери, и сотни разноцветных лампочек — на деревьях, на чужих машинах и лавочках, на стенах дома, везде!

— Бонни?..

Не знаю, почему мне вдруг захотелось плакать, это было ужасно неправильно и не к месту. Надо было пошутить про Новый Год, или сказать еще что-нибудь независимо-ироничное, но я просто не смогла. Горло перехватило.

— Тебе нравится, Роза, — он не спрашивал, и не улыбался. Он… он просто смотрел на меня своими невозможными ночными глазами и… был моим. Моим сумасшедшим гением.

Я только кивнула и потянулась к нему. Не могла — ни говорить, ни продолжать игру, ничего, только прижаться к нему и надеяться, что он в самом деле вернулся, мой Бонни. Мой. Только мой.

А он подхватил меня на руки и понес к дверям подъезда. Наверное, он заранее договорился с водителем — потом что тот открыл перед нами дверь. И по лестнице, освещенной все теми же цветными гирляндами и заставленной розами, Бонни тоже нес меня на руках. До самой моей квартиры.

Хорошо, что я держу ключи в кармане, а не в сумочке. Даже из кармана достать было сложно, пальцы не хотели слушаться, но я справилась. Не очень помню, как именно, потому что Бонни мне помогал — и открывать дверь, и раздеваться, и…

Черта с два мы добрались до постели. Да и фиг с ней, с постелью, на рысьем манто, упавшем на пол, тоже неплохо. Ну, для первого раза. Потом, конечно же, была постель — я предусмотрительно разобрала ее до того, как идти на гулянку.

В душ Бонни отнес меня на руках, и мы, смеясь и целуясь, мыли друг друга и снова занимались любовью. А потом, уставшие до полного нестояния, поплелись на кухню за минералкой. Вместе. Разумеется, вместе. И как-то так получилось, что нестояние само собой прошло, стоило мне немножко облиться — а Бонни начать собирать капли воды губами. Так что я чуть не уснула на кухонном столе сразу после… ну, кто же их считает, когда рядом Бонни, правда? В общем, в постель меня опять несли на руках. Кажется. Потому что я уже спала.

И снились мне розы, заполнившие «Касабланку» до самого потолка и почему-то Алла Пугачева, поющая дуэтом с Бонни что-то из Гребенщикова. Кажется, про «настоящему индейцу завсегда везде ништяк».

Москва, конец октября

Роза

Проснулась я одна. Постель пахла Бонни, из-за окна доносился гул машин и детские голоса — садик близко. На тумбочке у постели стояла в бокале для шампанского одинокая белая роза. А на кухне кто-то звенел посудой и мурлыкал «Memory».

Счастье. Такое простое и незамысловатое женское счастье.

Улыбаясь, как счастливая идиотка, я завернулась в простыню и босиком пошла на мурлыканье, к которому добавился запах кофе.

Бонни на моей московской кухне выглядел как ожившая мечта или рекламный постер романтической комедии. Взъерошенный, босой, в джинсах и в моем любимом фартуке с клубничками и кружевной оборочкой. Фантастически, короче, выглядел. А главное — совершенно естественно. Как будто всю жизнь, каждое утро, варил тут кофе.

Сукин сын. Вот как его можно не любить?

— Завтрак из «Касабланки», — он кивнул на стол, уставленный тарелочками, вазочками, салатниками и букетом мелких роз посередине. — А кофе почти готов.

— Пахнет вкусно, — я подошла к нему, дождавшись, пока он снимет кофе с огня. Ненавижу запах горелого кофе и мыть плиту. — И тебе идет мой фартук.

Я потерлась щекой о его голое плечо, коснулась губами ложбинки позвоночника, вдохнула родной запах — чистого тела, Кензо, кофе с кардамоном.

— Из меня получится образцовый отец семейства, не находишь? — оборвав мурлыканье, спросил он.

На кухне тут же стало холодно. Пожалуй, мне стоит одеться…

— Хоть в рекламе снимай, — ответила я, отлипнув от его спины и плотнее заворачиваясь в простыню.

— Роза? — Бонни обернулся, но я уже сбежала из кухни.

— Надо умыться, — ответила я, закрывая за собой дверь в ванную.

Черт. Примерный семьянин, да? И ошейник с напульсниками снял. Три раза черт. Ведь мне только кажется, что кино закончилось, правда же? Ведь вчера — это было настоящее?! Его забота, его страсть и нежность, это же не была актерская игра по контракту «идеальный саб»?!

Нет, наверняка нет. Просто Бонни неудачно пошутил.

А я… а я все равно помню, что Клаудиа беременна от него. И что для Бонни это серьезно. В смысле, ребенок. Семья.

Да. Мы с Кеем для него — не семья. Мы — так, друзья и любовники, но не семья.

Я невольно обняла руками живот, едва начавший круглеть. Кто там, мальчик или девочка? Каким он будет, наш с Кеем ребенок, похожим на меня, на него или на обоих сразу? Пока я знаю только, что он не будет похож на Бонни. Что моя глупая мечта о малыше с черными, как сицилийская ночь, глазами не сбудется. Наверное, уже никогда.

То есть малыш-то будет, только не у меня.

Зря я позволила себе мечтать.

Глянув в зеркало над умывальником, я показала себе кулак и велела: соберись, тряпка! От раскисания проку не будет. Ты же не надеешься всерьез, что если пустишь слезу, беременность Клаудии рассосется, а родители Бонни резко обрадуются тому, что их сын — больной ублюдок нетрадиционной даже для нормальных геев ориентации? Это только в розовых романчиках и в Голливуде все по велению левой пятки автора становится шоколадно. В жизни все сильно иначе. И тебе придется с этим жить.

Где-то внутри меня продолжала рыдать маленькая девочка, у которой злые дяди отняли любимого плюшевого Бонечку, а я… я — умывалась холодной водой, раздирала расческой спутавшиеся за безумную ночь и высохшие колтуном волосы, втирала в кожу дневной крем, надевала висящий в ванной махровый халат…

И запрещала себе думать о Бонни и вспоминать нашу безумно прекрасную ночь.

У меня есть любимый муж. У нас скоро будет ребенок. И еще у нас есть друг Бонни из племени свободных попугаев. Будет друг Бонни, если я сумею принять его таким, какой он есть.

И для начала я улыбнусь и напомню себе, что жизнь прекрасна. По определению. А потом — выйду на кухню, поцелую Бонни. Сегодня еще можно.

Моему прекрасному плану ничто не помешало. Бонни, уже без фартука, раскладывал приборы, по-прежнему мурлыкая под нос, только не из «Кошек», а из Битлов, «Yesterdey». Очень к месту, ничего не скажешь.

— С добрым утром, — обернулся он ко мне.

И даже сам меня поцеловал, сладко до замирания сердца и горько до слез. Мне безумно хотелось снова забыть обо всем на свете и увести его в постель, но вот досада, забыть не получалось. Что ж, значит — пока кое-что прояснить между нами. Вот выпью кофе… да, именно — оттяну неизбежное еще немножко. Минут на пять. И не надо говорить, что это глупо, я сама знаю.