Пусть сладкий сон уносит тебя на своих невесомых крыльях, а я буду баюкать тебя, как дитя, потому что ты и есть дитя Света. Когда-то я наблюдал твой полет, стоя под желтыми фонарями Сохо-сквера… Ты тогда поцеловал меня и испугался, быстро взлетев под облака, а я побоялся ответить на твой поцелуй — оба хороши, ничего не скажешь! Была зима, и на черном небе не было видно звезд, и мне казалось, что нет на свете более одинокого существа, чем я; и мне вдруг вспомнилась песня, которую я слышал однажды в старом черно-белом фильме: «Было пусто на Земле, пока ты летал…а ты все летишь, и тебе дарят звезды свою…нежность».

Я всегда ревновал тебя к Богу, потому что мне казалось, что только Бог — твой лучший друг, Ангел. Ведь от тебя до Бога куда ближе, чем до меня, верно? И стоит Богу только поманить, протянуть тебе руку — и все, друга у меня больше нет…

Прости меня, Азирафель: я принес тебя в свой дом, потому что всегда мечтал об этом. Ты заходил ко мне иногда, на пять минут, и так же быстро уходил. Так люди спешно покидают необжитые места; ты прав — я бываю здесь, чтобы поливать цветы, пить в одиночестве да зализывать раны, когда чувствую, что не нужен тебе, что в твоей жизни есть вещи поважнее, чем общение с каким-то Падшим. Пока меня тут не было, все мои цветы словно с ума посходили: алым цветом расцвел гибискус, и, увидев нас вместе, протянул ко мне усыпанные цветами ветки, словно хотел обнять; комнатный клен весь в ярких свежих бутонах, но что творится с розами сорта «Черная магия» — это просто уму непостижимо! Они обычно отворачивались, едва завидев меня, и искусить их было весьма сложно: уговоры на них не действовали, а на строгий тон они обижались, сохли и начинали осыпаться. Сейчас все они смотрят на тебя, как влюбленные, и я ревную к каждому лепестку; а от их густого аромата хочется петь о любви, вспоминать Эдемский сад и верить в несбыточное…

Пока Ангел спал, Кроули успел промыть его правое крыло и перья, мягкие и нежные, как взбитые сливки; осмотреть каждую косточку и соединения пера, чтобы выявить повреждения: он боялся касаться их пальцами — только губами, будто желая выпить его боль до дна. Впервые прикасаясь к Ангелу, он боялся осквернить его чистоту слишком интимными прикосновениями, как раньше — взять за руку, как боялся прикоснуться — открыто, вдыхая тайно и жадно запах его волос, затылка, шеи; стараясь как бы случайно задеть кончиками пальцев, чтобы потом уносить с собой в ладонях пульсирующий жар, как пойманное на лету перо, как частицу вдоха-выдоха: так поэты средневековья прятали на груди медальоны с локонами своих возлюбленных. Его сознание металось от желания упасть на колени перед Азирафелем и молиться на него исступленно и страстно, как религиозные фанатики на икону святой Девы, до горестной самоиронии и насмешек над собой: «промой ему рану, чертов идиот, тут никакой магии не надо, все элементарно: это медицина, и — только без рук, Кроули, только без рук! Нарасти крыло, как наращиваешь стебли у растений, вот здесь понадобится мелкое дьявольское чудо, и незачем изображать Ромео в склепе: у Джульетты не было резаных и колотых ран, да и перьев тоже вроде…не наблюдалось, она же не курица, в конце-то концов!..»

«Это все аромат «Черной магии» виноват, это все розы со своим помешательством на Ангеле!» — решил демон, неожиданно вежливо попросив цветы, чтобы те прекратили изливать аромат на спящего Азирафеля: а вдруг у него аллергия на запах роз?

И бывает ли у ангелов аллергия? И как скоро они вообще восстанавливаются после ранений?

Кроули, укрыв друга бледно-лиловым теплым одеялом, опустился рядом с кроватью на мягкий черный ковер, спешно наколдованный в момент их возвращения и, ругая себя последними словами за абсолютно не дьявольскую сентиментальность, коснулся рукой его ладони, легко погладив каждый палец. Азирафель вздохнул, застонал тихо и жалобно, как ребенок во сне; по его лицу пробежала болезненная гримаса — и, не сдержавшись, демон поцеловал его руку и прижался к ней щекой, закрыв глаза.

«Скоро наступит новый день,» — подумал он, проваливаясь в сон. — «И ты будешь со мною рядом…»

Ему приснились две пары скрещенных крыл, черное и белое, шелестящих в полете, словно тончайшая фольга; аэрографически разрисованная розами Бентли и тень чьей-то непостижимой улыбки…

Эпилог

— По жизни люблю чудиков, — рассмеялся Фредди Меркюри, юный и красивый, как греческий бог, в ярко-желтой кожаной куртке поверх белоснежного спортивного костюма; блестящие черные волосы, изысканная линия рта и усов, ослепительная улыбка, открывающая крепкие белые зубы. — Обычные люди не встречались на моем жизненном пути… Может, все люди гениальны, только не осознают этого?

— У них на это времени маловато, знаешь? — Леонардо сидел на круглом, прогретом солнце камне, у самого края залива. — Вот человек родился, вырос, и все, что он должен сделать, по мнению окружающих его людей, — это жить, принимая на веру чужие правила. Ты создал свои, Фредди! Даже солнце, казалось, вращалось в твоей системе координат в другую сторону, по спиральной траектории и скачкообразно! Эти правила просты и прекрасны, как мелодии твоих песен, и миллионы людей хотели бы играть по ним…

— Моё земное время тоже кончилось слишком рано, словно кто-то выключил музыку: раз — и все, гуд бай, дарлинг! — печально вздохнул Меркюри. — Я с тех пор сочинил еще столько всего, но все «мои» пока живы — они там, на Земле, — он махнул рукой куда-то вдаль, — а здесь маловато музыкантов, с которыми можно делать хорошую музыку… Вот в Аду было веселее — Джимми Хендрикс, Дженис Джоплин, Курт Кобейн, Джим Моррисон… Зато здесь есть Сергей Курёхин — знаете его? — Да Винчи покачал головой. — Такой прекрасный чудик, русский! Я вас познакомлю! Это такое счастье — встретить единомышленника, веселого, прикольного,красивого — жаль, мы не были знакомы при жизни! А вы уже нашли себе друзей, дорогой Леонардо?

— Увы, мой милый, увы, — Леонардо нахмурился и уставился на воду, на играющих у самых его ног золотистых рыбок. — Все, кого я любил, остались… внизу.

— Сам же сюда рвался… Но я слышал, всё меняется, — Фредди вскинул руки и изобразил красивое сценическое па, использовав длинный ивовый прут в качестве микрофонной стойки. — Их здесь видели, мэтр. Ваш Салаи навестит вас, можете не сомневаться. И наши спускаются в Ад, это тоже все знают, как бы они не пытались это скрыть. Как вы думаете, Бог все видит? Это тоже часть его плана, или, может, ему давно на всё… — Фредди подобрал с песка плоский круглый камешек и запустил по волнам «плюшку» — вот как-то так, примерно…

— Хочешь написать об этом песню? — рассмеялся Леонардо. — Бог играет в миры, как в Лего. Что у Него на уме, и был ли план — не знает никто. Но шанс узнать всегда есть, если вдруг у Него случится плохое настроение, и он устроит вместо бесконечного расширения мгновенное… — Леонардо медленно свел вместе ладони, закрыв между ними просвет.

— Сужение?

— Можно сказать и так, — Леонардо тепло взглянул на музыканта, погладив пушистую бороду. — Мы-то с тобой хорошо знаем, что такое сейчас Бог для земных людей: обезболивающее, дешевый аспирин, таблетка для бедных… Но я даже не пойму, верят ли в него здесь!

— Вы Его видели?

— Метатрона видел однажды, — признался да Винчи, — во время той жуткой казни, за которую здесь потом кое-кому (он помахал руками, словно крыльями, изображая Архангелов) долго зачитывали их права!

— Помню эту историю, — хмыкнул Фредди. — Но ведь ничего не изменилось? У них всё… по-прежнему «супер-пупер»?

Да Винчи пожал плечами — Не моего ума дело, но меня отсюда не выгнали, и ладно. — потом взял прутик и стал быстро писать на песке какие-то формулы, сопровождая их рисунком круга, в который был вписан еще один, меньшего размера с семью расходящимися от него лучами-лепестками. Внутри маленького круга был правильный треугольник, расположенный острым концом вниз. Внутри него Леонардо начал расчерчивать еще кучу мелких треугольников. Фредди, не отрывая глаз, зачарованно следил за каждой линией, появляющейся на песке. Вокруг большого круга Леонардо начертил квадратную «рамку».