С карандашом, правда, вышло не очень – новый, к нему нужно привыкнуть, но никто, кроме него самого, этого не заметит: что для Эшли слишком небрежно, то для других «вау, какая ровная и тонкая линия, да я у мамки визажист!».

Брат, конечно, уже тарабанит вовсю, того и гляди защёлку с мясом выдерет, такой маленький – и столько злости!

Только вот безобиднее котёнка, невесело усмехается в зеркало.

Эшли надо ещё пять минут – и перестать корчить рожи в зеркало.

Благо у них туалет и ванная раздельные, иначе бы он точно чокнулся и без Тома, за это время как раз удовлетворяется, что подводка выглядит нормально, выходит, не обращая внимания на раздражённый взгляд брата.

Следующим делом Эшли, разумеется, пишет ей «с добрым утром», благо у них совпадают часовые пояса.

«Доброго, Эш», – и смайлик ставит, знает же, как это раздражает, даже театрально кривится, мысленно, разумеется, пока ковыряется в яичнице.

«Как у тебя дела, что новенького? Уже купил гитару, чтобы как Том быть?»

По спине пробежал неприятный холодок, и кусок не лезет в горло.

Конечно же, в этом нет никакой мистики, и мысли она читать не умеет, попросту Томаса она считает своей любимой «булочкой с корицей» – Эшли её так и не может отучить от этого ужасного тамблеровского диалекта и профдеформации от сидения в «Твиттере», – и знает прекрасно, как это его раздражает, и нарочно продолжает. Это Эшли в ней и нравится.

Они болтают о чём-то отвлечённом, невразумительном, перескакивая с темы на тему, но останавливаются на самой благодатной – чо вообще делать, когда получишь аттестат? Всмс собирать вещи и съезжать? Вот прям реально? На самом деле? А ещё тебе уже 18??? Каково быть таким старым, а?

Ей отвечает что-то невразумительное, по смыслу – «ну, норм».

А на самом деле Эшли думает только о том, как бы ей сказать, что двенадцатый из ста самых лучших гитаристов всех времён и народов ему тоже стал небезразличен. Конечно, посвящать её в подробности «с видениями, но как бы не совсем» ещё рановато, пока он сам в этом не разобрался до конца.

Поэтому попросту спрашивает, как прошёл последний концерт, на котором она была.

С того дня много времени уже утекло, но тогда Эшли особо и не интересовали подробности. Ну как не интересовали, на заданный вопрос «что там да как» короткий ответ в полсотни слов удовлетворил. А сейчас хотелось подробностей. Если честно, уже от одного вопроса об этом учащается пульс и становится невыносимо жарко и сложно дышать, а эйфория накрывает с головой, как было в тот день, когда она назвала лучшим другом.

Глупую улыбку, конечно же, замечают все: и мама, и папа, и брат, и если первые двое попросту делают себе заметку спросить, что случилось у него такого хорошего, если момент будет удачным и если он не разочаруется в жизни снова ещё пуще прежнего и спрашивать будет уже нечего, то младший брат, конечно, хмурится и ехидно спрашивает, не расфрендзонил ли Эшли ту несчастную «лучшую подругу».

Должна была по всем канонам повиснуть неловкая тишина, а мамка – строго спросить, где он таких слов понахватался, и батя – ещё пригрозить, что если услышит ещё раз, то оставит сегодня без компьютера.

Но этого нет, разве что мама советует сначала прожевать, а потом уже говорить, непонятно же ничего. И Эшли спокойно доедает свой завтрак.

Если бы новое сообщение не отвлекло.

«Да, если честно, жалко его было. Явно не в адеквате, я даже не знаю, был ли он под кайфом. Вроде и играл как всегда, так что не наслушаешься, и ебанутые на сцену не лезли, член его через штаны потрогать не пытались, а было видно, что всё это он делает через силу и вообще не с нами находится. Ещё там вроде как, по слухам, была его жена, за кулисами, её вроде как кто-то видел, но это вообще никак ему настроения не подняло».

И прежде чем Эшли дочитывает до конца это сообщение, в голове проносится только одно: он видит, как Том пишет предсмертную записку ручкой с красной пастой. С жалобами на весь этот бренный мир, что уже давно не получает кайфа от написания музыки, ему, мол, даже слушать её уже осточертело, и тем не менее его гложет чувство вины перед своими друзьями и фанатами, с которым он «не мог справиться».

И приписка внизу: «Боже. На хуй вас всех, панк жив!», и ручка рвёт на хер бумагу, и бросает её сверху, снова закурив.

Такое сильное, пробирающее до костей чувство он испытывает впервые. Мысли некие в голову не лезут ему, одно нескончаемое «Том, Том, Том», только вот ерунда это.

Всё, что ему нужно, – это не спокойно позавтракать и даже не отвлечь себя – банально не грустить, ведь даже когда ссорились с лучшей подругой, конечно, было не по себе, было обидно и одиноко, и в голове сразу же возникала идея, как лучше извиниться, даже если объективно виноваты оба.

Если начать с себя, зарыть топор войны, всё это не перестать в долгоиграющий конфликт, сразу же станет легче, но такого острого отчаянья, злости и желания попросту быть рядом с одним конкретным наркоманом, несмотря ни на что, и как-то насрать, есть у него жена или нет и любит ли он свою любовницу, не в этом смысле его интересует Том. В конце концов, Эшли класть на всю эту пошлую, плотскую любовь. Какая вульгарщина, Эшли выше этого, только тешит своё эго тем, что и тут успел побыть не таким, как все, – в этом они с братом похожи, только тот серьёзен.

У Эшли до этой минуты был исключительно сахарозаменитель, и пусть он хорош, дорог и не вызывает диабет, с настоящим сахаром он никогда не сравнится, и вот сейчас Эшли обжирается им до припадка.

«Ты пойдёшь, когда он поедет в следующий тур?»

«Даже не добавишь своё коронное “если он поедет”?»

И следом приходит вопрос, что же случилось с её Эшем.

На это ему ответить пока нечего, а из того, что он может напечатать, выбор и того меньше, так что отделывается простым: «Хочу вот сходить, если он к нам приедет. Или к тебе на крайняк». И тут же стирает последнее предложение за ненадобностью, незачем поднимать это старьё, про встречи эти. Ничего от них нет, кроме лишних, потраченных зазря нервов и неприятного осадка на весь день. Да и не о том сейчас думает, совсем не о том.

Дальнейший их разговор можно описать одной клишированной и задолбившей уже всех «фразочкой». «Топ-10 пранков, вышедших из-под контроля».

Она битый час (на самом деле куда меньше) выясняет, в чём состоит этот прикол и чего Эш хочет от неё на самом деле добиться.

Напоминает, что к розыгрышам и прочей ерунде она относится резко негативно, и даже угрожает в шутку, что их дружбе конец, если он в таком будет замечен.

Он спокоен, когда кто-то касается плеча, поднимает взгляд с мыслями, что брату опять что-то от него надо, и тот злится, что Эшли препираться с ним этим утром не стал, – но это не он.

Мама смотрит на него с обеспокоенностью, хоть и старается это скрыть за своим обычным выражением лица, только вот её фирменная улыбка Моны Лизы такая тонкая, что улыбку в ней с трудом разглядывает даже Эшли, а взгляд задумчивый, для Карины это тот самый аналог обеспокоенной матери.

Она старается как всегда мило, до скрипящего на зубах сахара улыбнуться, но выходит напряжённо, на грани фальши.

Не только Карина, но и Арчи – слишком уж внимательно следит за каждым его движением, каждым словом и даже не старается это скрыть. Облокотившись о кухонный стол, готов выслушать и разгрести всё то дерьмо, в которое Эшли себя закопал. Терпеливо ждёт, пока оно всплывёт всем на радость.

И брат от них не отстаёт, тоже пялится.

Эшли должно быть стыдно, что вместо того, чтобы завтракать как обычно, шумно и бестолково, переговариваясь невежливо, или обсуждать какую-нибудь малозначимую хрень, они смотрят на него как на ракового больного, укоризны только не хватает, типа, «зачем ты, пацан, заработал себе опухоль мозга неоперабельную, совсем обнаглел, что ли, смерд?!».

– Обсуждаем с подругой, на какой концерт пойдём. – Не скажет же, что, кажется, подцепилась шизофрения (Эшли ни при чём, оно само) и зациклило на одном талантливом торчке-левше с гитарой наперевес.