Начинается эта галиматья просто – это сон.

Дурацкий вырвиглазный сон, какой бывает, если съесть на ночь жареную картошку, залитую кетчупом.

Психоделика и психоделика, ничего необычного, он всего лишь спасает подожжённого хулиганами котёнка, только для того, чтобы самому провести над ним какой-то стрёмный, аморальный и неэтичный эксперимент, какой, правда, не уточняется, да и неважно это, главное, что крошечное животное больше не страдает, а от нового витка, продолжения этой галиматьи, Эшли уж придумал, как его спасти. В конце концов, любое исследование, каким бы важным для человечества оно ни было, всегда можно перенести на неопределённый срок, по веским и совсем не завязанным на глупых, низменных человеческих эмоциях.

И вот он держит на руках котёнка, идёт домой, а там вместо его обычного, родного дома натыкается на…

Дом, только чужой, и мебель в нём винтажная, а ещё это место преступления – ведь употребление героина и хрен знает какого ещё говна, ампулы которого разбросаны всюду, и какая-то подозрительно белая пыль на столе.

Узнаёт он только эту гитару. Мама бы за неё душу продала – и такая только одна есть на свете, и та у Томаса, которого Эшли не то что недолюбливает, скорее не интересуется. И вот он стоит в просторной комнате, где кто-то сидит в кресле в тёмных джинсах, а рука на подлокотнике подсказывает, что одет этот кто-то в белую рубашку.

Телевизора в комнате нет, зато есть ещё несколько ампул, и все поверхности испачканы в муке – кто бы это ни был, он любит смотреть немножко другие мультики, таким и интернет не нужен, только драгдилер.

А ещё он где-то раздобыл эту гитару. Том, наверно, продал бы её, чтобы купить дозу, если бы встал такой вопрос, так сказать, ребром – что-что, а посмеяться Эш может и в кошмаре, так даже смешнее получится, пока мозг проецирует сам в себя детские травмы, фобии и кристально чистый бред, что есть выворот сырого, неотцензурированного подсознания.

Ну и крови, конечно, куда уж без этого! Пол и спинка кресла – всё заляпано. А рядом с ним лежит, собственно, тело, хотя его там не было – Том только что в кресле сидел!

Волосы, некогда багровые, но уходящие в рыжину, выгорели, и теперь они скучного русого оттенка, того самого, который дальтоник называет рыжим, – или просто смылась краска? – и аккуратное крошечное пулевое ранение прямо промеж глаз, которое он хотел бы зажать рукой, да не выходит у него, Томаса, ничего. Вон, даже руку будто бы тянет к простреленному лбу – настолько нереалистичная сцена эта, что Эшли хмыкает сам себе.

Конечно же, он знает этого мужика с ирокезом, первую и единственную любовь большинства тех, кто угорает по року, то есть слушает хорошую музыку, а не говно всякое. Сам он о легенде этой узнал от дяди, как и о том, что все его зовут Томом Нахуй, когда в возрасте семи лет знакомился с разными знаковыми группами, когда надоело слушать только то, что слушают родители.

Правда, дело дальше газетных вырезок и парочки записанных на кассеты концертов не пошло – не зацепило тогда совсем. Не самая романтичная история рока, как простой мужик, даже не торчок, стал легендой, не лав стори с двумя жёнами, которые его недостаточно любят, – прямо-таки обе. Да. До сих пор эта трагедия поколения вызывает усмешку, ничего не может с собой поделать, даже во сне. И тысячи малолетних фанатов, желающие место в гареме (это он уже и так знал лет с восьми, кажется, от какой-то маминой подруги) или ещё что-то такое же тупое.

Но что привлекает его внимание, так это то, что он всё ещё жив.

Он и представить не может, насколько это, мягко говоря, неприятно – вот так умирать медленно и мучительно от потери крови. Болевой шок, гул в голове, звон, который окутывает облаком, обкладывает толстым слоем ваты, как самый лучший изолятор от агрессивной среды, оставляя тебя за бортом, и с каждой секундой ты всё дальше уносишься в космос.

Если уж во сне можно двигаться с пулей, всаженной промеж глаз, почему остальные фантазии о смерти тут не валидны?

И тогда единственное, что отличает тебя от остывающего трупа, – то, как ты пытаешься безуспешно поднять руку, будучи с выходным отверстием в затылке.

На этом моменте он и просыпается в холодном поту, выныривает из душного кошмара.

Разумеется, не вскрикивает, разве что вздыхает резко, и всё.

Подробности сна тут же забываются, помнит он только кота и липкий страх, до судороги доводящий, ну и чей-то расплывчатый силуэт.

А, да.

Том Бёлер, который Нахуй.

С чего бы это? Обычно ему снятся какие-то рандомные видеоблогеры, которых смотрят одноклассники, а Эшли ни одного видео не видел, только слышал чужие россказни о величии тех, кто первым добежал до камеры, чтобы нести посредственное мнение, что есть всего популизм, это же он, родимый, когда, не разбираясь в теме, ты просто зачитываешь самые популярные комментарии, но автора не говоришь, типа, сам додумался.

Ну или ещё какая дичь, как идиотский хоррор, но два этих жанра обычно не сочетаются.

В любом случае сон как сон – внимания не стоят эти глюки скучающего мозга. Тянется посмотреть на телефоне время и театрально закатывает глаза, хоть и не для кого так стараться, – пять тридцать четыре, спать больше не имеет никакого смысла, только промучается в попытках и впустую потратит на это время, – поэтому соскакивает с кровати, заправив её аккуратно, и идёт на кухню за чашечкой кофе, по пути решая, чем себя занять на час двадцать шесть.

День будет похож на все остальные дни счастливого месяца: нетерпеливая, в предвкушении матери, утром сразу после завтрака мечтающая только об одном: поскорее добраться до «Старбакса», чтобы как всегда – в чёрных очках, на мерсе, пить свой кофе, плотно закрыв все окна и врубив электронщину.

У них это семейное: тишину и уединение любят, только вот счастливая семейная жизнь мешает – у Эшли сарказм скоро выступит на зубах, а стоит открыть рот – патокой по губам, вниз по подбородку, прозрачными каплями на ворот футболки.

Остаётся только порадоваться, что разговоры о третьем ребёнке в последнее время стихли, на неопределённый срок, правда.

До следующего медового месяца, в этот уже попала своя ложка дёгтя, процесс пошёл.

Хоть бы это мрачное время продлить хотя бы год – пока он не свалит, а там уже можно ребёнком пытаться замазать трещины в отношениях, он же как штукатурка!

Ну ладно, Эш задвигает свой эгоизм куда подальше, теперь он думает о ближнем своём, так что пусть жизнь в склоках, ссорах и запоях продлится года три – пока брат тоже не свалит.

Дойдя до кухни, он включает свет и только чудом удерживает себя и не вздрагивает по-идиотски – разумеется, он видел силуэты родителей, сидящих за столом.

Те замолчали – мама допивает какую-то зелёно-синюю, ярко-неоновую дрянь из бутылки, отец отхлёбывает пиво из банки – Эшли знает – оно безалкогольное.

Как два сбежавшиеся из дед дома, украв у надзирательницы десять баксов.

Мысли этой не придаёт значение, она на грани слышимости, обычная, заурядная, случайная.

Эшли продолжает себя успокаивать, не обращает на неё никакого внимания, не помнит даже, сам себе говорит: ну кто ещё может в шесть утра сидеть на их кухне и пить хозяйское пиво с ядреным энергетиком?

Даже сам верит, что это он искренне испугался, а не валяет дурака как всегда, играя сам с собой так, что Шерлоку Холмсу с доктором Мориарти и не снилось.

Вот, вспоминает, что маньяков, таким занимающихся, фиг найдёшь, разве что тот, что убил семью немцев с процветающим в ней инцестом, и японец, не умеющий за собой смывать.