— Тогда п-почему ты не говоришь, что чувствовал мой отец?

— Откуда мне знать?

— Ты же был на его месте в в-воспоминании, — объяснил Билл. — Как я — на месте Энди.

Роберт смотрел прямо в глаза — почти до неловкости открыто — и руку с предплечья не убирал. Научиться бы такому взгляду.

Практики не было. После смерти Джорджа ему редко в глаза смотрели.

— Я ничего не уловил, — ответил Роберт. — Вот и все.

Билл отвернулся. Глянул на Джорджи — тот улыбался призраку в окне пустоватой улыбкой.

К горлу подступил ком. Три года его скатывал — из злости, вины, обиды.

А Роберт? Лицемер, блин. Убеждает его в том, во что сам не верит.

— А что насчет Энди?

— Не сравнивай. Мы — взрослые люди. Ты был ребенком. Нужно уметь себя прощать.

— Ты же себя не пр-ростил.

— Не представляешь, сколько дерьма я простил себе за всю жизнь.

Но этого было недостаточно?

— И что? Ты в его смерти даже косвенно не в-виноват.

— Не переводи тему. Мы говорим о…

— Да хватит! — почти выкрикнул Билл и стиснул кулак. — И нормальный у тебя характер! З-заладил, что никто тебя не выносит. Только об этом и говоришь. Но это же не пр-равда.

Роберт мотнул головой, моргнув. Качнулись у бровей кончики зачесанных прядей.

— Я не понимаю. Ты меня сейчас похвалил или наорал на меня?

— И то, и то.

— Ясно, — он улыбнулся. — Тогда послушай. И не перебивай, пожалуйста. Если я тебе нравлюсь, значит, мое мнение тебе важно, так?

— Так, так.

Ладонь сползла с плеча. Роберт тепло сжал его кулак — чтобы расслабил руку.

— Допустим, ты сказал Джорджу свалить, — заговорил он. — Чем бы все кончилось, если бы не та машина? Малец вернулся бы домой с шоколадом на лице, — Роберт поднес руки к губам, чтобы изобразить заевшегося восьмилетку, размазывающего сладости по щекам. — Довольный. И благодарил бы тебя. Рассказывал бы, что ты — лучший на свете брат.

У самого уголки губ приподнялись от этих гримас.

— Я же прав? — спросил Роберт.

— Но было п-поздно. Почти вечер. И я не проследил, что он поехал на велосипеде. А если бы его п-похитил какой-нибудь маньяк, и Д-дж-джорджа печатали бы на объявлениях, а…

— Билл, прекрати! — он легко хлопнул по руке. — Откуда ты мог знать, что Джорджу придет в голову взять велик? Ну вспомни хотя бы меня. Я сам удивляюсь, как дожил до восемнадцати. Родители даже водили меня к психологу и пытались запирать дома, чтобы спасти меня от моих выходок. Если бы я умер, сам был бы в этом виноват, но родители винили бы себя. Понимаешь, как это работает?

Билл качнул головой. Не соглашаясь, не возражая — будто пытался проверить, улеглось ли там что-то из этих мыслей. Не выскребешь ведь за ночь словами-лекарством то, что отравляло три года.

Роберт обхватил его локти. Словно объятья помогут не разлететься словам. Прижгут края царапин, зарубцуют мелкие порезы.

Наверное, странная картина.

Как смотрелись бы три года назад? Втроем, на этой сероватой улице со стыдливым туманом по углам.

Тринадцать — это когда ты только наигрался в ковбоев и индейцев в Пустоши. Почти семнадцать — другое дело. Может, в клубы и на концерты пока не пускают. И рановато выкручивать эротическую акробатику на чьей-то паутине. А может, и нет. Многое изменилось за три года. Вроде как пора о своем будущем думать.

До этой ночи не поверил бы, что будущее у него может быть.

Словно три года боялся сходить к дантисту, а потом приполз на трясущихся ногах, с потными ладонями и спокойно полечил зубы с анестезией.

Болело, конечно. Иногда задевало нервы и проходилось по живому. Но не так, как он себе представлял.

Билл встал, утирая нос.

Потемнело. Уже не по-вечернему.

Перед домом к обочине приник автомобиль — «Понтиак», возможно. Отец учил его маркам, когда был не старше Джорджи. Они шли по улице, и папа спрашивал — а эту назовешь? а у этой какая мощность? Так наловчился. Необычные модели в Дерри попадались редко.

— Это твоя? — догадался Билл.

Роберт хлопнул по карману пиджака и достал ключи. Провернул на пальце, словно чтобы оттянуть момент. Как если прощаешься с кем-то и думаешь, сказать или нет то самое зудяще-важное, что давно кислит в горле, гложет, нагнаивается там. Доверить?

— Да. Я знаю, что это за воспоминание, — он кивнул в сторону автомобиля. — Запрыгивайте. Думаю, это конец.

Сколько еще осталось? Минут сорок?

А вдруг они больше никогда не увидятся?

Не это он надеялся вынести из своего похода в замок. Но Роберт ведь здесь, с ним, а Джордж — тогда. Что болит сильнее? Утраченное прошлое или будущее?

Да и есть ли оно у них? Не придется ли в его душе соперничать с погибшим художником, со всеми его любимыми уличными неуютностями, прокуренными перчатками одними на пару? Не зацепил же поцелуями-перепихоном? Для Роберта наверняка в этом ничего особенного нет.

Может, чем-то другим удалось?

Вопрос тоже на будущее. А сначала нужно выбраться отсюда.

Он подвел Джорджи к автомобилю и усадил на заднее сиденье. В машине пахло сигаретами. На приборной панели около наклеек — тыква, ворон — болтался смятый бумажный стаканчик. Не так уж много мусора.

Роберт щелкнул дверцей с водительской стороны. Нашел взглядом в зеркале заднего вида и отсалютовал.

Хотелось сесть к нему на место пассажира, но не оставлять же Джорджа в одиночестве. Полумерой — а без них никак? — положил руку Роберту на плечо. Словно если разорвут связь, навсегда потеряются. Роберт укрыл ее левой — дотянулся наискось — и завел двигатель.

— Куда мы?

— Увидишь.

Они повернули с Уитчем на Джексон.

Здесь умер Джордж. Соседские дети, точно паломники (точно стервятники), кружили неделю — высматривали не то кровь на обочине, не то тайну самой смерти. А я видел его за день до. А я последний говорил с ним в школе.

Повод для гордости, блин.

Билл отдал бы такой с удовольствием.

И не лги, что сам в десять лет не завернул бы за угол, если бы чужой брат шлепнулся виском о дождевой сток. Да еще как. Кедами бы сверкнул.

Сквозь окна проступили огни Мэйн-стрит.

Получается, Роберт был в Дерри? Они могли ходить по одним улицам, сами того не зная. Мельком видеть друг друга. Затылок, ботинки, голос в толпе.

Может, поэтому они здесь вдвоем? Чтобы примерить чужую — удивительно близкую — вину. Шла ведь обоим. Когда видишь, как вина поглощает человека, который тебе дорог, сделаешь все, чтобы помочь ему. А себе? Других словно прощать легче.

Винил бы Роберта, если бы тот отправил восьмилетку Бев на улицу? Вряд ли. Сказал бы, мол, понимаю, присматривать за мелкими бесит.

Но это все логика. А болело не в голове.

Фонари оранжевили лицо Джорджа. Грозились вытащить деньги из его рук и убегали прочь. Билл убрал волосы ему со лба.

— Притихли? — спросил Роберт.

— Ты же не говоришь, куда едем. Я жду.

— Держитесь за что-нибудь.

Рыжие полосы застрекотали чаще. Билл глянул на спидометр — семьдесят миль в час при ограничении в тридцатку.

— Роб? Роберт?

Билл перегнулся к нему через сиденье. Тот потер переносицу. Глаза покраснели и блеснули, как у больного гриппом.

Сбавил до шестидесяти.

— Дерьмо, — и одной рукой полез по карманам.

В нагрудном что-то нашел. Билл потянулся вперед, чтобы разглядеть вместе с ним.

Рука мазнула по рулю. Он нажал на тормоз — Билл даже услышал скрип-писк об асфальт. И едва успел кинуться обратно.

Пытался сбежать от автомобиля, который несся на них.

Скрежет — металл заскреб точно по костям черепа. Билл отлетел и прикрыл обеими руками Джорджи. Ладонь ударилась о дверь. Вскрик-выдох — боли, удивления, внутри что-то сместилось — рассыпался осколками бокового стекла.

Автомобиль протащило по дороге. Секунду, две сбрасывал скорость.

И они застыли.

Билл понял, что не дышит. Прижал Джорджа к сиденью и сам навалился на него так, что не вдохнуть.

Он поднял голову. Очень тихо. Глухо — как под водой.