Роберт хмыкнул.

— Понимаю. Чувствуешь себя так, будто ничего не решаешь.

— А потом так, будто должен р-решать все, — ответил Билл. — В общем мы приехали. Меня посадили в приемной. Там люди с переломами. Одни в крови. Другие кашляют.

— Кто-то блюет, — Роберт кивнул. — Я бывал в таких.

— Что-то ломал?

— Нет. Один друг. Но мы сейчас о тебе.

Заговорил серьезно. Казалось, и слушает внимательно. Взгляд — наконец-то разобрал, что радужки у него зеленые — теперь то касался лица, то поглаживал ногу вслед за руками.

Билл набрал в легкие воздуха.

— Учительница пошла в-выяснять, могут ли они что-то сделать до приезда родителей. Я допрыгал до телефона и п-позвонил маме. Она еще была на работе. А когда вернулась учительница, я з-заметил на соседнем стуле чью-то сумку и приврал, что мама уже здесь. Мол, она очень спешила и вышла на минуту в туалет, а потом п-пойдет к медсестре.

— Маленький лжец, — ответил Роберт с полуулыбкой.

— А потом подошла медсестра и с-сказала, что они обо мне позаботятся. И учительница уехала.

— Да ладно, — он поднял брови. — Просто взяла и свалила?

Билл пожал плечами. А что? Она всю дорогу выглядела так, будто вытащила короткую спичку.

— Медсестра тоже ушла. И полчаса ко мне никто не подходил.

Голос не подвел. Ничего страшного — обычное дело. Но горечь из воспоминаний подкатила к горлу. От нее избавиться сложнее, чем от боли в вывихнутой лодыжке. Ее руками не загладишь.

Хотя, может, такие, как у Роберта, и на это способны?

— Я снова дополз до телефона, — продолжил он. — П-позвонил маме. На работе сказали, что она уехала. Я так и не понял, могут они с-сделать мне рентген без нее или нет.

Подошел к стойке — документам, халатам, спешке. Пытался сам порасспрашивать, но получил лишь жди-сейчас-секунду.

Ждал. Секунду. Две. Полчаса.

Нога к боли привыкла.

Когда приехала мама, он делал уроки — уложил рюкзак на колени и черкал математику. Вид у мамы был такой, что он едва не кинулся в извинения за ушибленную лодыжку.

— Ну и во что ты вляпался? — спросила она.

Билл шмыгнул носом.

Он не плакал, когда упал. Не плакал, когда остался один с больной ногой. Но мамино во-что-ты-вляпался стегнуло больнее.

Теперь он знал точно — она винила его в смерти Джорджа. Винила его и никогда не сможет простить. Ни она, ни отец.

Ни он сам. Так и будет носить вину за собой, пока та не разрастется — начнет тащить его, как рудимент. Двигать его руками, ходить его ногами, говорить его ртом — почти похоже на человеческую речь.

Сойдет?

— Ну, Билл, что случилось? — Роберт отпустил ногу. — Билли, прошу.

Он подвинулся ближе. Обнял. Как-то всего сразу — такие объятия в конце тяжелого дня под одеялом ищешь.

Билл лег щекой ему на грудь. Чужое сердце — а что в нем? нет, не что — кто? — билось всего через футболку. Пола пиджака задралась — приглашающе. Билл спрятал руку в тепло под ней на спине.

Роберт весь теплый. Одежда, кожа, под которой будто горит по-настоящему. Так, наверное, у всех талантливых людей горит.

А у самого? Он как спичка, которую зажгли с осечкой.

Билл вытер нос рукавом.

Мальчики ведь не плачут. «The Cure» об этом пели{?}[Подразумевается композиция «Boys Don’t Cry», выпущенная в 1980 году. В ней поется о том, как парень пытается загладить вину перед девушкой, но только отшучивается и прячет чувства, ведь «парни не плачут».], а он зубрилой не был, но уроки ловил.

— Ну, не надо, — попросил Роберт — упрека в голосе не слышалось. — Пожалуйста. Из меня так себе утешение.

А ему нравилось.

Слезы так и остались в приемной. Только горечь — как прогорклое печенье, что Джорджи спрятал со своего последнего Хэллоуина и забыл, а он вытащил из его шкафа на Рождество — на следующее Рождество после — загустела там, где собственное сердце билось нехотя.

Нашел себе место у чужого.

И обхватил обеими руками, уткнувшись щекой в грудь.

Роберт обнял крепче.

— Прости. Ладно. Посидим так, сколько нужно. Не переживай.

Пальцы забрались в волосы. Потрепали, как зверька.

Еще один урок. Хоть и неожиданный. Когда нравишься кому-то, самому себе нравиться проще.

Надеждами свою душу, конечно, не тешил. «Надолго» у него с Робертом не получится, но наслаждался, пока есть «сейчас».

С такими, как Роберт, прыгаешь выше головы. Держишься рядом, пока они сами не уйдут. А потом благодаришь за разбитое сердце. Такие…

Что-то изменилось?

Спортивный зал исчез.

Пространство сжалось до комнаты — спальни? Та захламилась, потемнела. Из окна вывалился красный неоновый язык и облизнул комод. За стеклом гудела городская улица.

Смог бы заснуть под шум автомобилей? Он, казалось, уютнее-спокойнее, чем сырая октябрьская тишина дома на Уитчем-стрит.

Холод под задницей сменился теплом кровати. Билл лег на подушку.

Роберт сидел вполоборота к нему.

— Я просто… — сжал его руку. — Может, пройдемся? Хотя бы полчаса.

Билл молчал. Вернее кто-то другой молчал за него.

Наверное, он тоже примерил чью-то роль в их театре. Как Роберт — лицо его отца.

Так ощущается киношная одержимость?

А на стену полезет? Летать под потолком начнет?

— Пойдем поедим где-нибудь? — предложил Роберт.

— Закажем, — отмахнулся Билл.

— Долго ждать. Знаешь, какой я голодный? Я сейчас простынь съем.

— Если пойдем, будет еще дольше.

В голове, в душе, теле застряло лишнее, инородное — точно рыбья кость в горле. Но что-то в ощущениях этого парня показалось знакомым.

Роберт развернул его ладонь. Поводил пальцем по линиям до запястья — над тонкими лиловатыми венами защекоталось. Билл сжал кулак. Поймал.

— Мне надоела доставка, — пожаловался Роберт. — Когда мы в последний раз выбирались?

— Мы были в кино на выходных.

Отвечал легко, бегло. Совсем не как переученный — ну почти — заика. Вот так, значит, говорят обычные люди без этих дурацких п-п-повторений-п-попыток-п-п-пауз-мысленного-п-пр-р-роговаривания?

Роберт смотрел в глаза, а он взглядов избегал. Кто-то за него избегал.

Стены в комнате оголели — будто темно-зеленая гладь реки. Только потолок засыпало плакатами. Билл выхватил фотографию писсуара{?}[Снимок Марселя Дюшана (1887 — 1968) — французского и американского художника и теоретика искусства, стоявшего у истоков дадаизма и сюрреализма.], упряжки саней с войлочными одеялами{?}[Инсталляция Йозефа Бойса (1921 — 1986) — немецкого художника, одного из главных теоретиков постмодернизма.] и надписи. «Из чего состоит игра на фортепиано: стоишь — садишься — уходишь»{?}[Работа Джорджа Брехта (1926 — 2008) — американского художника-минималиста и композитора.]. Под ними — кинопостер. «Мой личный штат Айдахо»{?}[«Мой личный штат Айдахо» (1991) — американский приключенческий драматический фильм Гаса Ван Сента с Киану Ривзом и Ривером Фениксом в главных ролях. История о двух хастлерах (проституированных мужчинах). Образы и сцены уличной жизни в фильме восходят к шекспировским пьесам.]. Ни одного знакомого фильма.

До паренька из Дерри, штат Мэн такое искусство доходит лишь копированием копирования Уорхола в рекламе зубной пасты или лосьона для бритья. Напоминает — а ты сдохнешь в своей дыре, так ничего и не посмотрев.

Чего он ждал? У Грея и его парня есть интересы, недоступные пацану из города, где даже покрасить волосы — смелый шаг.

Но он — пацан из Дерри, штат Мэн — его взгляды не стал бы зря тратить. Не отворачивался бы. Это ценно?

Роберт улыбнулся и сжал руку крепче.

— Забьемся, что мы пойдем гулять и ты потом не захочешь возвращаться. Как всегда. Будешь тащить домой меня сонного.

— Прошу, — протянул Билл. — Давай не сегодня.

Улыбка даже не дрогнула.

— Ты в курсе, что говорят про северные страны? Вроде Швеции или Норвегии. Говорят, там людей кроет от недостатка солнечного света и длинной зимы. Высокий уровень самоубийств и все такое.{?}[Роберт прав лишь отчасти. До девяностых уровень самоубийств в скандинавских странах действительно был высоким — намного выше, чем в США. Но на момент описываемых событий уже не превышал того же уровня в Штатах.]