И прошла мимо него — взрослого.

Шестнадцатилетний Роберт показал захлопнувшейся двери средний палец. Роберт-взрослый шлепнул его по руке. Тот моргнул, явно удивился, но тут же втек обратно в воспоминание, будто ничего не произошло.

— Признайся, Билл. Тебе тоже иногда хочется меня ударить?

— Ну-у-у, — Билл улыбнулся и мечтательно покачал головой (вот же кровопийца!). — Бывает. Иногда.

— А сам так не делал?

— Делал. Но на хуй при маме никого не п-посылал.

— Да, знаю. Я был тем еще куском дерьма, — (был, Робби?). — Ты дальше смотри.

Они взяли в руки метафорический попкорн.

Роберт-мелкий-говнюк ударил ладонью по столешнице.

— Сука, — прошипел он. — Заебала меня уже. Как же ты… Сука!

Щелкнул шкаф. Роберт достал ножницы и принялся кромсать рукава пиджака. Сдернул галстук. Расписал рубашку маркером — те же непристойности и лозунги. К карману приклеил трепанную салфетку. Уродовал он костюм с должным тщанием.

— Это те вещи, которые мама просила тебя взять? — напомнил Билл.

— Да. Это они.

Юный Роберт крутился перед зеркалом — за ним летали обрывки-ласточки.

— И что тебе потом было?

— Отлучение от церкви, позорный столб и дыба, — Роберт поймал осуждающе-заинтересованный взгляд. — Как думаешь, чего я такой высокий?

— А если серьезно?

— Если серьезно, мама к тому времени уже поняла, что я безнадежен.

— Тогда что за репетиция?

— Я должен был играть на фортепиано в составе оркестра. А это была примерка костюма.

— Круто, — вяло отозвался Билл.

— Вот и он был не в восторге.

Роберт хлопнул Роберта — который на пару дюймов ниже и на тринадцать лет младше — по плечу. Тот даже не повернулся.

Как странно смотреть на себя вот так. Касаться. Странно и… До извращения эротично.

Это тоже какое-то фрейдистское дерьмо?

Хотя кто не представлял, каково было бы переспать с самим собой? Ну кто? Ну хоть раз?

— Так ты пошел?

— Ты забываешь, Билл. Это Хэллоуин. Я делаю себе хэллоуинский костюм.

Билл шагнул к Роберту — своему ровеснику. Забавно, как они смотрелись вместе. Оба по-юношески худощавые. Только Роберт-подросток долговязый и расхлябанный. Будто возраст еще не решил, что из него выточить.

Словно чтобы убедиться в реальности (или отыскать различия между тезками), Билл поднял руку. Коснулся лица их юного приятеля — статуи в гротескном музее восковых фигур.

Вот бы поменяться с самим собой местами, да?

— А что за концерт? — спросил Билл, убирая волосы ему с глаз.

— Благотворительный концерт в честь моего отца. Открытие его фонда.

— Фонда? Так ты у нас золотой мальчик?

Билл оглядел комнату. Роберт бывал в домах школьных друзей и знал, что обычная мальчишеская спальня раза в два меньше.

— Думаешь, мне хотелось играть, когда каждый считает, что я попал туда благодаря отцу? Тем более если это правда.

— А как же талант? — Билл прищурился.

— Талант — это только часть дела. Усердие — вот что главное, — он погладил Роберта по щеке. — Как думаешь, много у этого парня усердия?

Билл улыбнулся.

— Так ты не пошел?

— Нет.

— И что сказали родители?

— Мама. Отец умер, когда мне было пятнадцать.

— Че-е-ерт, — Билл виновато поджал губы. — Извини. Я про него п-пошутил, но я же…

— Не страшно. Это было давно.

Правда. Со временем болит не слабее, но глуше.

— А как он умер? Если это не ужасная тайна?

— Никаких тайн. Папа увлекался экстремальным яхтингом. Обычный несчастный случай в море. Кстати, характер у меня от него, только я еще хуже.

— И даже ради него ты не пошел?

— Это длинная история.

Роберт вновь глянул на нескладного-недоточенного юношу. Каким взрослым он тогда себя считал. Даже смешно.

— Если тебя это беспокоит, у меня была замена. Я не совсем конченый кретин.

— И что, ты не мог сыграть? — не унимался Билл. — Для мамы и сестры?

— Объясню — решишь, что я жалуюсь на то, как тяжело жить в богатой семье.

— Да г-говори уже. Не решу. Обещаю.

Любопытный.

Роберт расправил платок на столе. Не очень-то он любил болтать о родителях — словно если все узнают про семейные деньги, подумают — а, понятно.

А, понятно, я-то начинал репетировать в подвале. Играл на барабанах из проволоки и трех пустых майонезных банок. Ясно почему я ничего не добился.

Или еще одно. А, понятно теперь, почему он торчок. С детства привык получать все, что хочет.

Даже если они правы, выслушивать — ловить во взглядах — это дерьмо он не хотел. И даже если они правы, никакие деньги не отменяют того, что он занимался музыкой всю жизнь.

Но Биллу, пожалуй, объяснить стоит. Воспоминания и так выставляют его ублюдком. И почему нельзя было показать что-нибудь хорошее? Какой образ видел Билли после этих двух?

— Ладно, — сдался он. — Бесит, когда тебя с детства превращают в выставочного щенка. Наряжают на праздники, вытаскивают перед родственниками и отцовскими коллегами, как какую-нибудь семейную реликвию. Сыграй нам что-нибудь. Скажи что-нибудь. Вот я и сорвался.

— О, понимаю, — Билл закивал. — Тебя когда-нибудь дергали за щеки твои троюродные тетушки и требовали, чтобы ты р-рассказал им скороговорку, которую выучил на занятиях с логопедом?

Роберт скривился.

— Не-е-ет. Ты выиграл. Боже. Какой кошмар! Мне жаль твои щеки.

Билл погладил себя по щеке. Такие хотелось гладить. И ни в коем случае не дергать — с Билли нужно осторожнее.

— А в остальное вр-ремя? — спросил он. — Вы ладили с родителями?

— Как все. По-разному.

В детстве он был той еще занозой в заднице. Требовал внимания, задалбывал то маму, то горничную, то отца, то — под испепеляюще-стыдливые взгляды матери — любого, кто попадется под руку.

Наверное, так достал родителей, что побоялись выпускать из зверинца и устроили ему домашнее обучение. Повели к психотерапевту, который назначил принимать «Риталин»{?}[Риталин — лекарственное средство, которое используется для коррекции синдрома дефицита внимания и гиперактивности. Считается спорным, так как обладает рядом побочных эффектов (бессонница, депрессия, потеря аппетита) и может вызывать привыкание.]. От чего? От того, что он ребенок?

А через пару лет выяснилось, что Беверли такая же. И когда в школу пошла она, обоих детей оставили в покое и отправили учиться со всеми. Так он понял, что в мире еще полно внимания и дома искать его перестал.

К признанию в том, что он гей, мама отнеслась на удивление спокойно. Только попросила держать это при себе. Будто в следующий приезд отцовской сестры или одной из материных подруг он приведет парня и начнет трахаться с ним прямо во дворе.

Хотя после смерти отца он стал понимать ее лучше. Почему лепила из него идеального ребенка, лепила идеальный по-северному сдержанный дом, себе — хорошие манеры. Стеснялась своего происхождения. Ирландка со шведскими корнями. Познакомилась с Джонатаном Греем — американцем, который увлекался классической музыкой, когда играла на фортепиано в дублинском баре. И попала в другую страну, в мир «богатых людей», завидуя и в равной степени презирая их, будто ее земляк по происхождению Скотти Фицджеральд{?}[Фрэнсис Скотт Фицджеральд (1896 — 1940). Согласно сведениям биографов, некоторые его современники иронизировали насчет интереса Фицджеральда к богатым и беспокойства из-за своих ирландский корней.].

Между ней и ними всегда оставалась пропасть. И по другую сторону этой пропасти выросли ее дети. Но их с Беверли и отца она очень любила.

Воспоминание о ней на похоронах острилось, будто лезвие. Как ей пришлось организовывать эту дурацкую вечеринку, на которой двести человек собрались обсудить свежие новости под бокал вина. Говорить с ними. Делиться — ох-Флоренс-тебе-наверное-так-тяжело-нам-очень-жаль-как-ты-держишься-дорогая? — личной скорбью.

Тогда они втроем с Беверли встретились в по-вечернему сером коридоре второго этажа. Не включая свет, обнялись. И мама расплакалась, впервые при них пропуская сквозь зубы ирландский акцент — ну почему не гольф? ну почему он не мог заниматься долбаным гольфом?